Вы, наверное, читали в детстве или не в детстве повесть «Зеленый фургон», а если не читали, то наверняка смотрели какую-нибудь из экранизаций (их было две). Кто знаком с удивительной судьбой автора повести Александра Козачинского – можете дальше этот текст пропустить, ничего нового я вам не сообщу.
А я вот только сейчас, роясь в фактуре 20-х годов, штудируя газетные отчеты «Из зала суда», узнал, что это был за человек.
«Зеленый фургон» — приключенческая повесть, которая нахально начинается длиннющим описанием природы. Это обычно признак или неопытности, или редкостной уверенности в себе. В данном случае — второе, хотя непонятно, откуда уверенность взялась, ведь это первая и последняя повесть автора. А нарратор он был сочный и точный, – как сказал поэт, «с жемчужиной на языке». Стиль у него такой:
В двадцатые и тридцатые годы у нас в стране было много ярких и самобытных литераторов. Потом, в сороковые-семидесятые, большинство уцелевших стали серыми, предсказуемыми и морально устойчивыми. Союз писателей, Переделкино и поликлиника Литфонда сгубили их. А пока страна была молода, писатели в ней жили задорные, занятные и через одного – с поразительными биографиями. Богатыри, не мы. Лихая им досталась доля, немногие вернулись с поля…
Александр Козачинский, разумеется, вырос в Одессе – этот город-энерджайзер тогда выплеснул в литературу и искусство целый гейзер талантливых людей.
Даже для экзотической Одессы происхождение Козачинского было причудливым: отец — околоточный надзиратель (потом этот факт придется тщательно скрывать), мать — крещеная еврейка. Тот еще коктейль.
Уже в гимназии Саша стал городской знаменитостью, потому что был вратарем футбольной команды «Черное море», предшественницы будущего «Черноморца». (Одесса, чтоб вы уже знали, – колыбель отечественного футбола. Первый клуб там появился еще в 1878 году).
Во время гражданской войны в Одессе происходило столько всего интересного, что заканчивать учебу бойкий юноша не стал. Сначала в нем взыграли отцовские гены, и он шестнадцатилетним поступил в милицию. Успешно ловил бандитов, так что вскоре (в семнадцать лет!) стал начальником районного уголовного розыска. «Ему было всего лет восемнадцать, но в те времена людей можно было удивить чем угодно, только не молодостью», — говорится в повести. Не удержусь, дерну оттуда еще одну замечательную цитату:
Однако юный Саша не умел ладить с начальством, и через некоторое время у него начались серьезные служебные неприятности. Тогда он легко переместился «по ту сторону закона»: оказался одним из предводителей немаленькой банды налетчиков. В основном они похищали продовольствие, главную ценность тех голодных времен, но при случае промышляли и вооруженным грабежом. Какое-то время налетчики разъезжали на зеленом фургоне, который впоследствии перекочевал в знаменитую повесть, более или менее автобиографическую.
Шайка куролесила в окрестностях Одессы довольно долго, но в конце концов, в 1922 году, Козачинский, выданный сообщником, угодил в засаду. Среди агентов, производивших арест, был другой недавний школяр, учившийся в соседней гимназии – Евгений Катаев, будущий соавтор «Двенадцати стульев», который в повести фигурирует как милиционер Володя.
В реальности всё было не такой уж веселой игрой в казаки-разбойники, здесь автор многое присочинил, но общая канва событий совпадает.
Козачинского судили и вместе с еще пятью самыми опасными бандитами приговорили к расстрелу. Но времена были интересные. Участь подсудимых решало их социальное происхождение и наличие «контрреволюционности» в составе преступления. Про отца-полицейского, к тому времени уже умершего, трибунал не узнал, а в грабежах ничего политического обнаружено не было. И расстрел заменили десятилетним сроком.
В заключении Козачинский от скуки стал выпускать газету «Жизнь заключенного» и на этом поприще вновь, как с футболом, скоро стал местной знаменитостью. По-видимому, он относился к тому редкому и интересному разряду одаренных людей, у которых блестяще получается всё, за что бы они ни брались, но которым скоро надоедает заниматься одним и тем же. Известно, что Эдуард Багрицкий даже водил своих друзей, московских поэтов Михаила Светлова и Михаила Голодного, посмотреть на одесского журналиста-заключенного.
Сидел Козачинский всего два года, после чего вышел по амнистии. Евгений Катаев (уже ставший Евгением Петровым), с которым они подружились, вытащил способного парня в Москву, в газету «Гудок», где тогда собрались самые острые перья страны. Что это была за публика, мы можем себе представить по роману «Золотой теленок»: «Когда хвост поезда уже мотался на выходной стрелке, из буфетного зала выскочили два брата-корреспондента — Лев Рубашкин и Ян Скамейкин. В зубах у Скамейкина был зажат шницель по-венски. Братья, прыгая, как молодые собаки, промчались вдоль перрона…».
«Писатель вырвался наружу» из Козачинского только в 1938 году под влиянием Катаева-Петрова. Друзья отдыхали в гагринском санатории, и Александр написал свою замечательную повесть от скуки, чуть ли не на спор.
На этом, собственно, всё и закончилось. Больше ничего интересного в жизни Александра Козачинского не произошло. В войне он не участвовал, потому что заболел туберкулезом. Тяжело больным был эвакуирован в Новосибирск, где умер тридцати девяти лет от роду.
Его приятель Евгений Петров, фронтовой корреспондент, погиб полугодом раньше, тоже тридцатидевятилетним.
Веселые были люди, оба. И начиналось всё весело.
Эти таинственные и загадочные «12 стульев»
Шесть наполеонов и дюжина стульев
.
Зерно, из которого впоследствии выросло мощное древо этого «бестселлера всех времён и народов», было посеяно даже раньше, чем родились сами авторы романа, «взорвавшего», выражаясь современным языком, читательский интерес общества без малого 90 лет тому назад. «Взорвавшийся» интерес к данной книге, как известно, не угасает и по сей день.
Корни этого произведения тянутся в туманный Альбион, в Лондон, в дом № 221b на знаменитой ныне Бейкер-стрит, в предзавершающий XIX столетие 1899 год. Где, склонившись над письменным столом, Артур Игнейшус Конан Дойл, ещё не «сэр» (дворянское и рыцарское звание он получил позже, в начале ХХ века), но уже убеждённый мистик и спиритуалист, заканчивал написанием очередное своё произведения из цикла рассказов о сыщике Шерлоке Холмсе – «Шесть Наполеонов»:
«…И вот жемчужина.
Мы несколько мгновений молчали.
— Да, — сказал Лестрейд, — много раз убеждался я в ваших необычайных способностях, мистер Холмс, но такого мастерства мне еще встречать не приходилось.
— Спасибо! — сказал Холмс. — Спасибо!».
«Шесть Наполеонов» – это рассказ о том, как в небольшом магазинчике совершается странное ограбление. При этом единственная украденная вещь – грошовый гипсовый слепок бюста Наполеона Первого – была разбита прямо на месте преступления. Далее подобный казус происходит точно с таким же бюстом, но для его добычи преступник совершает уже кражу со взломом. Затем, чтобы добраться до очередного бюста, он вынужден был пойти даже на убийство. Взявшийся распутать странную цепь событий, Шерлок Холмс, естественно, находит злодея. Им оказался итальянец Беппо, скульптор по профессии. Похитив жемчужину Борджиа, он спрятал её в одном из свежеотлитых бюстов императора, но в каком именно – неизвестно. И, чтобы добраться до сокровища, ему, безусловно, приходится поочерёдно овладевать этими бюстами, и разбивать их…
Оба брата Катаевых – старший, Валентин, 1897 года рождения, и младший, Евгений, пятью годами от него моложе, оба получившие хорошее домашнее и гимназическое образование, зачитывались, вне всякого сомнения, в детстве книгами – в том числе и Конан-Дойла. Особенно старший, которому годы спустя и пришла в голову мысль несколько иначе обработать английский литературный перл. Чёрная жемчужина Борджиа (откуда ей, действительно, было взяться в наших Палестинах?) полётом фантазии превращается сначала в некие безликие «бриллианты на 70 тысяч», которые дальше, «по ходу пьесы», конкретизируются в «три нитки жемчуга…» (жемчуг, лежащий в родословной сюжета, как видим, не забыт!), в бриллиантовый кулон старинной работы стоимостью 4000 рублей, в кольца с впаянными в них чистыми, умытыми бриллиантами; «в тяжелые ослепительные подвески, кидающие на маленькое женское ухо разноцветный огонь; в браслеты в виде змей с изумрудной чешуей; в фермуар, на который ушел урожай с 500 десятин пшеницы; в жемчужное колье, которое было бы по плечу разве только знаменитой опереточной примадонне»; «венцом всего была сорокатысячная диадема».
Такого рода набор, понятное дело, никак не поместится в небольшом гипсовом бюсте. Куда же было его спрятать – не по частям, а целиком; при этом как бы надёжно – и в то же время держа всё время на виду? Конечно же, в мебельный гарнитур! А в какой? Для, в сущности, мелкого дворянина, каким предстал впоследствии достаточно убогий «предводитель уездного дворянства», вполне сошёл бы, наверное, и стул (по крайности кресло) фирмы «Братья Тонет» (официального Поставщика, между прочим, Двора Его Императорского Величества), но для пущей важности авторы «упаковывают» его в стул работы Генриха Даниэля Гамбса – фирмы, до середины XIX века ведущей на рынке мебели в Санкт-Петербурге, широко известной своим отменным вкусом и качеством, на которую традиционно любили усаживать своих героев классики русской литературы, к примеру:
« — А мне так кажется, — сказал Сорохтин, дремавший в гамбсовых креслах…» (А. С. Пушкин, «Мы проводили вечер на даче…»).
Александр Сергеевич знал, о чём здесь говорил, поскольку и сам пользовался мебелью Гамбса. В 1832 году им было приобретено 15 «предметов» работы этого мебельщика на сумму 1630 рублей, в том числе маленький письменный стол, кресла, кушетка, диван, ширмы… А ко дню рождения в 1735 году поэт дополнительно получил в подарок гамбсовское кресло, которое стояло в его кабинете в квартире на Мойке; стоит оно там и сейчас, будучи предметом экспозиции этого музея А.С. Пушкина.
Добавим, что гамбсовской мебелью были «меблированы» и роман «Отцы и дети» И. С. Тургенева, и «Обрыв» И. А. Гончарова, и не только… И уточним, что ироничное ильфо-петровское «мебель из дворца» имеет, тем не менее, свой вполне реальный смысл: такую мебель действительно можно видеть и в Зимнем (то бишь Эрмитаже), и в Ливадийском, и в Массандровском, и в Алупкинском дворцах.
.
«Плодотворная дебютная идея»
.
Реализация замысла стала возможной лишь тогда, когда в Москве собрались все участники будущего проекта, а именно: Валентин Катаев, слава которого как «злободневного» юмориста, под псевдонимами «Старик Саббакин», «Ол. Твист», «Митрофан Горчица» сотрудничавшего со многими изданиями, уже гремела по столице; чуть позже подтянувшийся сюда же его младший брат Евгений, и их земляк, одессит Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг, сверстник Валентина, «в соответствии с еврейской традицией именных аббревиатур», как пишет одно издание (добавляя при этом осторожное «возможно»), избравший себе псевдоним «Ильф», а «кодовым» именем – Илья. Подлинные имена людей, реально взявшихся за разработку темы, в основе которой лежит, напомним, произведение убеждённого мистика и великого спиритуалиста, таким образом исчезают. Хорошо: будем считать это ничего не значащим совпадением.
По русской традиции тему решили «сообразить на троих»: Илья и Евгений пишут, Валентин, уже вообразивший себя «мэтром» – правит и «проталкивает», пользуясь своими связями и покровительством «маститого», так сказать, заведующего редакцией журнала «30 дней» Василия Александровича Регинина и бывшего руководителя Южного отделения Российского телеграфного агентства (ЮгРОСТа) Владимира Ивановича Нарбута, на том момент основавшего и возглавившего актуальное издательство ««Земля и фабрика» (ЗиФ) и состоявшего к тому же заместителем заведующего Отделом печати при ЦК ВКП(б). На обложке ставят все три фамилии: «Катаев», «Ильф», «Петров».
Практически за осуществление замысла литературные «негры» взялись не позднее сентября 1927 года; в январе 1928 года роман был уже завершен. Здесь Валентин Катаев внезапно отказывается от своего соавторства: дескать, «рука мастера» творению не нужна. В итоге на память о его участии остаётся только посвящение, которое печаталось затем на «титулах» всех многочисленных переизданий «Двенадцати стульев», начиная от первого, «ЗиФовского», появившегося на свет в 1928 году (хотя ранее, в январе-июле того же года оно было опубликовано в иллюстрированном ежемесячнике «30 дней»).
То есть роман был создан в каких-то сто дней. А ведь полный объём его составляет 443 книжных страницы. Соотношение книжного текста к рукописному соотносится, примерно, как 1:2,5. Писалось, стало быть, около 10 страниц в день: скорость немыслимая в большинстве случаев, особенно учитывая неизбежные переделки и редактуры. Что стимулировало такую активность – один лишь накативший «потный вал вдохновенья», как назвали впоследствии авторы одну из глав продолжения «Двенадцати стульев» – «Золотого телёнка»? Что-то (или кто-то) иной? Правильный ответ можно только предполагать.
.
Баллотировка по-советски
.
Первой из рецензий на «Двенадцать стульев», которую удалось обнаружить дотошным исследователям, стала заметка в газете «Вечерняя Москва» за 21 сентября 1928 года, подписанная инициалами «Л.К.». Её автор свысока отметил, что до шедевра «Двенадцати стульям», увы, очень далеко… Роман, как он считал, в основном читается «легко и весело», хотя в целом до вершин сатиры не поднимается. И вообще как-то «утомляет».
Однако эта «ласточка» литературной критики была абсолютно одинокой, и весны не сделала. Серьёзной критике нечего было сказать читателю почти целый год. Впрочем, понять литературоведов можно: роман был настолько перенасыщен всякими аллюзиями, дерзкими шутками и вполне понятными реминисценциями, что сначала просто неясно было, как к нему относиться. Заговор молчания нарушила 17 июля 1929 года «Литературная газета» статьёй под красноречивым заголовком «Книга, о которой не пишут». В ней указывалось, что роман «несправедливо замалчивают».
Идя путём наших сравнений, можно сказать, что это было полноправное «свидетельство о рождении» утверждённого государственного образца. За первой положительной рецензией не замедлили и другие – тоже одобрительно-положительные. Роман было «можно» – читать, издавать, хвалить.
«Подковёрные интриги», несомненно, имели место. Известно, что в процессе первых публикаций роман терял (то учитывая журнальный «формат», а в иных случаях, при публикации книгой, как исследователи считают, по прямому требованию цензоров), сразу по нескольку глав (!), а не только получал определённые купюры в тексте. Авторов, случалось, обвиняли (в «инстанциях») во всех мыслимых «грехах» антисоветчины. Судьбой произведения, как известно, озаботился, одёргивая излишне бдительных ревнителей совморали, «сам» Максим Горький. Однако «он мог спасти судьбу одной книги, но не литературы в целом», – грустно заметил по этому поводу литературовед времён хрущовской «оттепели». К слову говоря, полностью — без купюр и изъятий — роман был опубликован впервые шестнадцать лет тому назад, в 1999 году, т.е. через семь десятилетий после написания.
Следующий, 1929-й, год был в полном понимании переломным для судьбы «Двенадцати стульев». После публикации в «ЛГ», заступничества Максима Горького и иных, критики как бы договорились между собой, что объектом сатиры Ильфа и Петрова является не советский способ жизни, как таковой, а лишь «отдельные» его недостатки.
В том же году, воспользовавшись положительной для себя расстановкой сил, в октябрьском номере «30 дней» сатирики опубликовали, а, следовательно, протянули через цензурные рогатки два раздела, которые были исключены в предыдущих изданиях. Тогда же (в том же году) «ЗиФ» издала роман вторично. Правда, опять не полностью, а с цензурными пропусками.
В это же время коллектив причастных к появлению на свет «Двенадцати стульев» понёс и первую утрату: «крышевавший» издание книги замзавотделом печати при ЦК ВКП(б) и один из руководителей ВАПП (Всероссийской ассоциации пролетарских писателей) Владимир Иванович Нарбут был исключён из партии и снят со всех постов (официально – за сокрытие обстоятельств, связанных с его пребыванием на юге России во время Гражданской войны). Далее он жил литературной подёнщиной, но в 1936 году был арестован НКВД по обвинению в пропаганде «украинского буржуазного национализма», а в 1938 году, 14 апреля, расстрелян в карантинно-пересыльном пункте № 2 треста «Дальстрой». Между прочим, днём и годом ранее, 13 апреля 1937-го, в Москве скончался от туберкулёза Илья Ильф. Но это, конечно же, опять-таки просто совпадение. Ведь второй автор, Евгений Петров, чувствовал себя превосходно, и, более того, резко пошёл на повышение, быв назначен главным редактором журнала «Огонёк». Не пострадала и вторая «бабка-повитуха» – Василий Александрович Регинин (Раппопорт). Ему выпало прожить достаточно долгую жизнь (родился в 1883-м, умер в 1952-м). Правда, «он умирал тяжело, но мужественно,- писал о Регинине Паустовский. – В мужественности его последних дней на земле был итог его жизни, очень беспокойной, кипучей, отданной журналистике и искусству, жизни человека, который больше всего на свете любил сенсацию, литературу, театр, цирк и дружбу с талантливыми людьми».
Константин Георгиевич, добрый человек, несколько лукавит перед лицом Неизбежного: иной именитый знакомец Василия Александровича, Иван Алексеевич Бунин, в своих «Окаянных днях» уничижительно упоминает его, как «Абрашку-Гармониста» (Регинина из «Биржевки»), который шутовски забавлял красноармейцев. Далее Бунин ещё и ещё отмечал его в упомянутом дневнике: «Рассказывают, что сотрудникам большевицких газет, в том числе и тем, кто работает в «Голосе Красноармейца», т. е. Гальберштадту, Регинину и другим, выдали обувь и одежду, и еще что-то…». Будущего нобелевского лауреата возмущало то, что когда у одних отнимали все – от имущества до жизни, другим бросали крохи с барского стола. И они брали, не стесняясь. «Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет «последних достижений в инструментовке стиха» какую-нибудь хряпу с мокрыми от пота руками! Да порази ее проказа до семьдесят седьмого колена, если она даже и «антерисуется» стихами!…» («Окаянные дни»).
Вот, кстати, ещё один любопытный факт: именно с Регининым и Катаевым Маяковский играл в карты накануне самоубийства. А потом, вместе со своей возлюбленной Вероникой Полонской провожал Регинина до его квартиры в Орликовом переулке. Но это, безусловно, лишь дежурное совпадение и ничего больше.
.
Что касается популярности у читателей, то тиражи «Двенадцати стульев» раскупались до последнего экземпляра столько раз, сколько он издавался за всё время своего существования. Остап Бендер, выбившись в центральные персонажи, стал поистине народным героем. В конце концов он был инициативно воплощён в бронзе сразу в нескольких городах бывшего Советского Союза. Ему, а также другим действующим лицам бессмертного романа, воздвигли памятники в Харькове (особенно много), а также Санкт-Петербурге, Одессе, Чебоксарах, Бердянске, Жмеринке, Екатеринбурге, Козьмодемьянске, Краснодаре, Кременчуге, Мелитополе, Пятигорске, Старобельске, Элисте (кого упустили по недосмотру – не обессудьте и не серчайте).
…Очевидно, Катаев, Ильф и Петров поделились «секретом» возникновения идеи своего произведения с коллегами из газеты «Гудок», поскольку по выходу книги получили от них символический подарок – коробку с шестью пирожными «Наполеон». Видимо, это был ответ сослуживцев на поведанную им историю замысла. Таким образом, с этой «тайной» (зарождения сюжета) всё как бы понятно.
Но чем объяснить поистине бешенную неспровоцированную популярность романа (показавшегося некоторым первым читателям, напомним, «далёким до шедевра», «до вершин сатиры не поднимающимся» и даже «несколько утомительным»)? И почему каждому из его авторов Судьба отмерила всего лишь по 39 лет жизни – в то время как Валентин Катаев, отказавшийся участвовать в проекте, прожил целых 89 лет – больше, чем Ильф и Петров, вместе взятые? Вот на эти вопросы всякий раз, по вдумчивому рассуждению, ответы получаются вариативными.
.
Сеньор Оскар, дон Иполито и другие
.
О книжных изданиях, воспоследовавших вслед за упомянутыми (1928 и 1929 годов), мы скромно умолчим – ибо всех их, осуществлённых на просторах «от Москвы до самых до окраин», наберутся, наверное, сотни. Книги эти выходили в простеньких, по силам провинциальных типографий, исполнениях, и в подарочных вариантах тоже. С «картинками» и без (от работ Константина Ротова и Михаила Черемных, иллюстрировавших первопечатное появление «Двенадцати стульев» в журнале «30 дней», до знаменитых Кукрыниксов и современных художников тоже). Всё вместе потянуло бы на толстый-претолстый альбом.
Но главная популярность к роману за границей СССР пришла всё же не через переводы книги на языки мира, а при содействии кинематографа – важнейшего из искусств не только в Стране Советов, но и в ещё большей степени – за рубежом.
Здесь первыми (в 1933 году) подсуетились кинематографисты Чехословакии и Польши, режиссеры Мартин Фрич и Михал Вашинский, сняв фильм «Двенадцать стульев». При этом извратив, «как водится у капиталистов», сам сюжет. В их ленте скончавшаяся в Варшаве тётушка оставляет в наследство племяннику-парикмахеру из Праги Фердинанду Шуплатко пустую квартиру и двенадцать старых стульев. Истратившись в дороге до последнего гроша, он продаёт стулья антиквару, а ночью находит записку, в которой говорится о спрятанных под обшивкой одного из стульев ста тысячах долларов…
Затем были немцы, в лице режиссёра Йозефа Войтека Эмериха, снявшего в 1938 году на венской киностудии Wien-Film фильм «13 стульев», в котором владелец парикмахерской Феликс Рабе (актёр Хайнц Рюман) едет в Вену, чтобы получить наследство своей умершей тёти Барбары. Как выяснилось, всё оно заключалось в 13 стульях, которые наследник, дабы оправдать поездку, мигом продаёт старьёвщику Алоису Хофбауэру (Ханс Мозер). А ночью обнаруживает письмо, согласно которому всё настоящее состояние, оцениваемое в 100 000 марок, было зашито покойницей в один из стульев. Старьёвщик же, времени не тратя даром, тем временем сбывает стулья разным клиентам. Опамятовавшись, и взяв в сообщники Хофбауэра (которому Феликс обещает сначала десять, затем двадцать, а потом и ещё больше процентов состояния, если тот поможет ему вернуть стулья), незадачливый наследник пускается в охоту за стульями – которые, понятно, всё время оказываются пустыми. Последний стул, под обшивкой которого действительно были спрятаны деньги, обнаруживается в сиротском приюте. Но, увы, ценности из него уже изъяты, и приняты за чьё-то благородное пожертвование.
Данный богатый сюжет в 1957 году экранизировала под тем же названием («13 стульев») Бразилия (имена Ильфа и Петрова, как и в предыдущих двух случаях, не были даже упомянуты в титрах; и кто бы учил нас после этого уважительно относиться к авторскому праву!); в 1962 году – Куба. Здесь сюжет тоже адаптировали к местным условиям, и персонажи получили соответствующие имена: Остап стал Оскаром, а Ипполит Матвеевич – доном Иполито.
Северные американцы (кинокомпания «Universal Marion Corporation», сценарист и режиссёр Мэл Брукс) исконного авторства произведения не скрыли, но сюжет тоже исказили, как только могли: в их фильме «The Twelve Chairs» («Двенадцать стульев»), вышедшем на экраны в 1970 году, милейший Ипполит Матвеевич, бывший дворянин, а после революции – законченная канцелярская крыса, ещё до смерти тёщи ставит ей на щёку печать; Бендер, чтущий, как известно, уголовный кодекс, ордера на мебель банально ворует; пущенного по ложному следу за гарнитуром без бриллиантов отца Фёдора американские киношники загоняют в Иркутск, в заснеженную, полную двухметровых сугробов Сибирь; в клуб за последним стулом компаньоны идут вдвоём (таким образом с Воробьянинова снимают убийство Бендера), но узнав новость о найденных ранее бриллиантах, они на пару устраивают в общественном месте настоящий погром, стукнув заодно прибывшего милиционера.
Первой отечественной экранизацией «Двенадцати стульев» стал одноименный телеспектакль режиссера Александра Белинского (1966 год) в постановке ленинградского телевидения Затем, в 1971 году, появляется уже популярный кинофильм Леонида Гайдая, главные роли в котором сыграли Арчил Гомиашвили (Остап Бендер), Сергей Филиппов (Воробьянинов) и Михаил Пуговкин (отец Фёдор). Спустя пять лет, в 1976-ом, свою киноверсию романа выпускает Марк Захаров (в ролях, соответственно, Андрей Миронов, Анатолий Папанов и Ролан Быков)…
Что интересно, за пределами России интерес к «Двенадцати стульям» отнюдь не угас, а как бы совсем наоборот. К примеру, телевизионным ремейком своего фильма «13 стульев» 1938 года порадовала в 1997 году зрителей Австрия («Mein Opa und die 13 stühle» – т.е. «Мой дедушка и 13 стульев»), режисер Хельмут Лонер; потом, в 2003 году – опять Россия (Мюзикл «12 стульев» Тиграна Кеосаяна); в 2004 году – снова Германия («Zwölf Stühle», т.е. «Двенадцать стульев», режисера Ульрике Оттингера с нашими актёрами Георгием Делиевым, Геннадием Скаргой и Борисом Раевым); годом позже была осуществлена совместная русско-украинская постановка «Двенадцати стульев» (как двухсерийная музыкальная комедия на музыку Максима Дунаевского, режиссёра Максима Паперника); в ролях снялись Николай Фоменко, Илья Олейников, Юрий Гальцев и другие…
Кажись, последней на сегодняшний день экранизацией сюжета стал фильм под названием «The Twelve Seats» («Двенадцать сидений»), который снял в 2011 году иранский режиссер Esmael Barari. Действие его перенесено в современный Иран, и адаптировано, как вы понимаете, к пониманию местного зрителя.
В целом же, по данным Internet Movie Database – крупнейшей в мире базы данных и веб-сайтов о кинематографе, на романе Ильфа и Петрова основан ещё ряд фильмов, в частности «Una su 13» («Один из тринадцати», «12 + 1», «Тринадцать стульев») c Шэрон Тейт и Витторио Гассманом в главных ролях (Италия, Франция, 1969 год), «Sju svarta be-hå» (Швеция, 1954);«It’s in the Bag!» («Это в мешок!» – США, 1945) и другие.
.
Цена вопроса
.
«…Рассуждения относительно сервилизма авторов здесь вряд ли уместны», – достаточно безапелляционно заявили авторы предисловия и комментария к первому полному изданию «Двенадцати стульев» М.П. Одесский и Д.М. Фельдман (издательство «Вагриус», Москва, 1999 год). А почему бы в самом деле об этом не поговорить, если уж нас так упорно уводят от этих рассуждений?
«Крёстным отцом» книги, как доподлинно известно, является Валентин Петрович Катаев. А своим учителем, притом единственным, он называл не всуе упомянутого нами И. А. Бунина. Сам же Иван Алексеевич высказывался более чем однозначно: «Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…» (Иван Бунин, «Окаянные дни»). Жена писателя, Вера Николаевна Муромцева-Бунина, чудесно дополнила портрет будущего зачинщика проекта «Двенадцать стульев»: «Хорошо сказала одна поэтесса про Катаева: «Он сделан из конины»… Его не любят за грубый характер» (Бунин И. А., Бунина В. Н. Устами Буниных. Дневники: В 2 т. / Составитель М. Грин; предисловие Ю. Мальцева. — М.: Посев, 2004).
А современный критик Александр Аркадьевич Немировский в своей содержательной статье «Гражданская война Валентина Катаева» отметил уже не начало, а конец пути «крёстного отца» бестселлера: «Валентин Катаев усердно и беспрерывно служил образцовым «хорошим советским писателем». Славил Ленина, славил революционеров 1905 года, бесконечно славил Октябрь, участвовал вместе с рядом других литературных чудо-богатырей в коллективном сочинении, воспевающем подвиги ОГПУ по перевоспитанию зэков на Беломорканале, требовал вместе с прочими смертной казни троцкистско-зиновьевским выродкам в 1937, когда партия приказала требовать, осуждал Пастернака по ее очередному приказу в 1958, когда она приказала осуждать – словом, сладкий кусок отрабатывал сполна…
Если подобный человек усердно подслуживает и подмахивает большевистской власти, даже не пытаясь перед собой оправдать это какими бы то ни было соображениями, кроме желания получать паёк посытнее, то репутацию он получает очень определённую. Катаев её и получил».
Без особого труда можно собрать массу и иных негативных отзывов о Валентине Катаеве, да только к чему оно, если он сам о себе как-то сказал, обращаясь к Евтушенко: «Женя, что Вы строите из себя белочку, отдающуюся по любви! Будьте проституткой – ну вот как я, как я…». Сказано предельно ясно.
Но опять же вопрос: а причём тут вообще Валентин Катаев, «за просто так» отдавший идею «Двенадцати стульев» брату и его приятелю? Ну, помогал, ну протежировал. Ну и что?
А то, что образ Остапа Бендера – центрального по факту, хотя и намечавшегося первоначально второстепенным, персонажа и «Двенадцати стульев», и, затем, «Золотого телёнка», списан не с кого иного, а именно с него, Валентина Катаева. Осипа Шора, близкого знакомого Ильфа и Петрова, одессита из той самой Малой Арнаутской, «где изготовляется вся контрабанда», а также (на выбор) другого одесита – Митю Ширмахера, великого ловкача и комбинатора, знакомого Ильфа по Одессе, плюс самого Валентина Катаева, как представляется, нам подсовывают, будто напёрсточник свои три стаканчика – угадай, дескать, под которым лежит шарик? «Шарик» лежит здесь: именно Валентин Катаев, в юности ушедший добровольцем на фронт, дослужившийся до офицерского чина и награждённый за участие в боевых действиях двумя Георгиевскими крестами и «Анной» за храбрость (факт), вдруг становится (по биографии) красным командиром; потом (в одном случае) – уходит добровольцем во ВСЮР, в другом (и в то же время) – пребывает в качестве артиллерийского командира в РККА. Автор стихотворения, обращенного к Богу, и озаглавленного «К тебе, Христос», и приветствия «Союзу Русского народа»:
.
«Привет Союзу русского народа
в день семилетия его.
Привет тебе, привет,
привет, Союз родимый…»,
.
оканчивавшегося словами:
.
«Взошла для нас заря.
Колени преклоняя
И в любящей душе
Молитву сотворяя:
Храни Господь
Россию и царя»,
он (между прочим, получивший личное дворянство) превращается в отъявленного хулителя «отжившего строя», а что до веры Бога, то приходит к такому выводу: «К счастью, Бога не существовало. Он был не более чем незрелая гипотеза первобытного философа-идеалиста» (повесть «Кубик», авторская ремарка).
И дело здесь не во взрослении, не в эволюции неких идеалов. Тут «все дело было в том, чтобы врать. Я глазом не моргнул…», – как сказал сам Валентин Петрович однажды в разговоре с Корнеем Чуковским. «Это и есть тот фактический девиз, под которым Катаев провел почти всю свою жизнь в советской литературе и Советской стране», – делает вывод в своей статье «Гражданская война Валентина Катаева» исследователь его творчества А.А. Немировский. А кому человек в действительности служит, занимаясь враньём? Для любого верующего ответ очевиден: Сатане. Не больше и не меньше.
Однако… Мы просто погрязнем во всякого рода контроверзах, пытаясь выяснить, кто же был на самом деле «Остапом Бендером»? Поэтому логично поставить вопрос иначе: а кем был, по вдумчивому рассмотрению, сам Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей?
Ответ на этот вопрос дал русский литературовед и лингвист Юрий Константинович Щеглов (1937—2009). В своей статье «Три фрагмента поэтики Ильфа и Петрова» он, рассматривая структуру данного образа, приходит к любопытным выводам. В своих отношениях с другими персонажами Бендер занимает одновременно две позиции. Как пикаро, жулик, преследующий корыстный интерес, он стоит «ниже» собеседника. Но по умственным способностям, по умению управлять ситуацией, по степени внутренней свободы «Великий Комбинатор» неизмеримо «выше» остальных персонажей – включая представителей, так сказать, истеблишмента (бывшего, в первую очередь, но и нового, советского образца). В этой последней («высокой») своей ипостаси «всеведующий, ироничный, ничему не удивляющийся – и, между прочим, воскресший из мертвых – Бендер – романтический герой. Его можно поставить в один ряд с эренбурговским Хулио Хуренито (от Великого Комбинатора очень недалеко до Великого Провокатора) и – как показал проделанный Майей Каганской и Зеевом Бар-Селла интертекстовой анализ – лермонтовским Демоном».
Оба аналога отчетливо инфернальны: в первой главе «Похождений Хулио Хуренито…» рассказчик принимает его за черта; принадлежность же Демона ясна сама собой. Впрочем, и сам Бендер, сочиняя себе эпитафию, скажет (а, на самом деле, походя совершит «чистосердечное признание»: «Здесь лежит известный теплотехник и истребитель…» («Двенадцать стульев», Глава XXXV. «И др.»). В чём смысл этого завуалированного послания? «Аполлион-истребитель – одно из самых распространенных на Руси имен дьявола», – пишет Юрий Константинович Щеглов. «А что касается теплотехника, то как иначе называть существо, обязанное поддерживать постоянную температуру в котлах?».
.
А кто вы, «Ипполит Матвеевич Воробьянинов»?
.
Второстепенные, эпизодические герои «Двенадцати стульев» не очень интересны для «расшифровки». «Это были живые люди – друзья, родственники, соседи», – справедливо пишет один из исследователей произведения. «…Легко угадать, что «Станок» – это «Гудок», где работали Ильф и Петров, так что редакционные работники и автура списаны именно оттуда. Так, поэт Никифор Ляпис-Трубецкой – это поэт Иосиф Колычев – старый одесский товарищ авторов, который подрабатывал в десятках газет и журналов. Прототип Авессалома Изнуренкова – юморист Глушков, который давал в 20-е годы сотни тем для фельетонов и карикатур всем московским сатирическим журналам… Слесарь-интеллигент Полесов – сосед Ильфа, который действительно из всевозможного базарного хлама конструировал мотоцикл. Лексикон Эллочки-людоедки заимствован у младшей сестры первой жены Катаева…». С этим не спорим – возможно.
Но второй главной фигурой в тандеме Бендер-Воробьянинов, что абсолютно точно, является вполне реальный прототип. Один из авторов «Двенадцати стульев», Евгений Петров, раскрыл его инкогнито: «Мой дядька, Евгений Петрович Ганько… Бывший председатель Полтавской уездной земской управы… Его пенсне, его густые усы… Милейший человек! Любил щегольнуть и пустить барышням пыль в глаза… Когда мы приезжали в Полтаву, я сидел у него на коленях… Лег в образ как листик бумаги в стопочку!».
В своей книге «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», написанной на автобиографическом материале, В.П. Катаев повествует нам о своём дяде ещё: «…Хорошо помню этого самого Евгения Петровича. Он был большой барин, сибарит, бонвиван, любил путешествовать по разным экзотическим странам и несколько раз, возвращаясь на пароходе добровольного флота из Китая, Гонконга, Египта или Индии, проездом через Одессу в Полтаву неизменно наносил нам семейный визит, привозя в подарок разные диковинные сувениры: японские лакированные пеналы, страусовые яйца и перья, циновки, плетенные из тончайшей египетской соломы, портсигары, украшенные изображением священного жука-скарабея, и прочее.
У него было могучее, хотя и довольно тучное от неумеренной жизни телосложение, ноги, разбитые подагрой, так что ему приходилось носить какую-то особенную бархатную обувь вроде шлепанцев, и великолепная голова с римским носом, на котором как-то особенно внушительно, сановно сидело золотое пенсне, весьма соответствующее его сенаторским бакенбардам и просторной пиджачной паре от лучшего лондонского портного, источавшей тонкий запах специальных мужских аткинсоновских духов…».
Насколько такой реальный образ мог лечь «как листик бумаги в стопочку?» в тело плутовского романа? Ответ однозначен: только лишь в том случае, если его предельно измять, урезать, извратить.
На самом деле Евгений Петрович Ганько ни внешне (как мы видим из описания), ни тем более внутренне нисколько не напоминал того «доживалу», приспособленца-«совслужа», дьявольским наваждением превратившегося в «отца русской демократии», «особу, приближённую к императору» – и в то же время жалкого «Кису», «уездного предводителя команчей», незадачливого обольстителя Лизы Калачёвой, ресторанного жмота – и т.д., и т.п.
Книжный «Старгород» – это, несомненно, Полтава, ибо, как повествуется в «Двенадцати стульях» (полная версия), «были в Старгороде и кадеты…» (помимо гимназистов двух гимназий – дворянской и городской); кстати говоря, мужских гимназий в Полтаве было аккурат две; кадетских же корпусов ни в Старобельске, который «сватают» на «право быть Старгородом», ни тем более в Миргороде (называемом по созвучию) отродясь не бывало.
При сколь-нибудь вдумчивом прочтении «Двенадцати стульев» Полтава предстаёт в романе буквально везде, где речь идёт о «Старгороде». С «угоревшей от любви», обольщённой ним прокуроршей Ипполит Матвевевич раскатывает по Большой Пушкинской – а это как раз соседняя улица с той, на которой реально жил Е.П. Ганько. Близ неё располагался и «Александровский бульвар» (на самом деле – Александровский парк). Особенное же внимание следует обратить на сцену, в которой Воробьянинов, Савицкий (распространённая в Полтаве фамилия) и Пыхтеев-Кукуев (среди учащихся, к примеру, Полтавского Петровского кадетского корпуса действительно было много двойных, объединяющих роды, фамилий – к примеру, Волошин-Петриченко, Дзюблевский-Дзюбенко, Умыруко-Запольский, Глоба-Михайленко, Злотник-Хоткевич, Полесский-Щипилло, Пушкаренко-Овсеенко и другие), третьеклассники гимназии, пробираются тайком в актовый зал и в процессе возни сваливают на пол «мраморный бюст Александра І, Благословенного». «От лица царя отделился сверкающий как рафинад кусок, в котором гимназисты узнали нос».
Конечно же, это ещё один намёк на Полтаву. Ибо она, как губернский город, возникла по указу именно императора Александра І. В Его честь были названы центральная улица, «пронизывающая» одноименный парк; бюсты Его действительно (что логично) стояли в присутственных местах и учебных заведениях. Вот как поступили с ним дальше гимназисты: «…Савицкий, ни на что не надеясь, попытался водворить нос на прежнее место. Нос не приставал. Тогда Савицкий пошёл в уборную, и утопил нос в дыре».
Особа Императора, как известно, почиталась священной. Бюст императора, как и иные подобные изображения, по церковным представлениям, «на первообразное восходит». Не зря ведь потом, в процессе октябрьского переворота, у портретов царей выкалывались глаза, они исписывались непристойностями. Стало быть, и в романе описывается сугубо кощунственный акт, хотя и подаётся он как «невинная детская шалость».
При этом подспудно чувствуется отсыл к гоголевскому «Носу», способному, как известно, жить своей собственной жизнью. Мысль тут проста: утопить в нечистотах весь бюст нереально. Вот поэтому и взята Ильфом и Петровым знаковая часть его, могущая осуществить проекцию на целое.
А что означает слово «благословенный», задано несущее в тексте авантюрно-плутовского романа известную долю иронии? Любому православному человеку небезосновательно услышится в этом слове отзвук церковной службы: «Благословен Бог наш», «благословенно царствие Его» – и недаром: по «Соборнику двунадесяти месяцей» в «Минеях» ХІХ века под 25 декабря (7 января по «новому стилю») помимо праздника, именуемого «Еже по плоти Рождество Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа», значится ещё «и воспоминание избавления Церкви и державы Российския от нашествия галлов, и с ними двадесяти язык. Пасха. Праздник тридневный, и разрешение на вся».
«Пасха» (здесь) означает Русское Воскресение, избавление от нашествия Наполеона и с ним «двадцати народов» («языков»), заметим при этом – европейских, поставившего державу нашу на грань погибели, но промыслом Божим, самим народом, под водительством императора Александра, Богом на эту миссию благословенного, спасённую. Вот ведь над какими вещами изволят «прикалываться» авторы «Двенадцати стульев».
.
Вернёмся, впрочем, от реминисценций к реалиям жизни.
Евгений Петрович Ганько, наш герой, родился в Полтаве в многодетной (имел шестерых братьев и сестёр) семье, восходящей по матери, Елисавете Елисеевне, к их общему с Катаевами предку по женской линии генералу Ивану Елисеевичу Бачею – «из полтавской мелкопоместной дворянской семьи», как сказано в одном справочном издании. Добавим, что сама Елисавета Елисеевна получила прекрасное, лучшее из всех возможных образование – окончила Смольный институт, причём «с шифром» (только шесть лучших выпускниц получали «шифр» — золотой вензель в виде инициала императрицы Екатерины II, который носили на белом банте с золотыми полосками). Возможно лучшее образование она пыталась дать и своим детям – доподлинно известно, что старшая сестра Евгения Петровича – Варвара Петровна, 1845 года рождения, окончила Полтавский институт благородных девиц; верных сведений на этот счёт о других сёстрах – Анне и Зинаиде, увы, нет.
Здесь уместно сказать, что представительницы рода Ганько проложили заметную борозду в народном образовании Полтавы: к примеру, Анна Константиновна Ганько работала учительницей арифметики в частной женской гимназии Н. А. Старицкой, Ольга Константиновна была содержательницей протопоповского училища на Большой Петровской, 14; из мужчин Пантелеймон Дорофеевич работал учителем в Переяславском приходском училище, его брат Порфирий Дорофеевич преподавал математику в Кременчугском уездном училище. Сын последнего, Григорий Порфирьевич Ганько (1879 – 5.09.1918), окончил Тверское кавалерийское юнкерское училище, служил в 48-м драгунском Украинском полку. В ОКЖ с 1905 года, младший офицер на Варшавской железной дороге; исправлял должность адъютанта в Жандармском Управлении Омска; исправлял должность помощника начальника Енисейского ГЖУ (с 1906 года); исправлял должность помощника начальника Омского ЖУ (с 1907 года); помощник начальника Вятского ГЖУ (с 1909 года); помощник начальника Орловского ГЖУ (с 1913 года); с 1914 года – ротмистр Московского охранного отделения, специализировался по социал-демократическому движению. Последняя должность – помощник начальника Московского охранного отделения, звание – подполковник Отдельного Корпуса Жандармов. Был публично расстрелян большевиками в Петровском парке Петрограда утром 5-го сентября 1918 года в составе группы из 90 человек. После расстрела все казненные были ограблены.
.
Так вот. Евгений Петрович, который интересует нас более других, родился в 1859 году (то есть был на четырнадцать лет старше своего литературного прототипа), окончил в 1877 году Полтавскую Петровскую военную гимназию (был период, когда кадетским корпусам было велено именоваться военными гимназиями; потом прежнее наименование вернули), затем Александровское военное училище. Был выпушен в офицеры в 9 артиллерийскую бригаду; в 1890 г. в ней же, штабс-капитан. В 1891-м перешёл на службу по Министерству внутренних дел. С 24 января 1896-го по 1 декабря 1902 года был земским начальником; потом, с 17 декабря 1902-го по апрель 1911 года – председателем Полтавской уездной управы.
Волею судеб сохранился отчёт о чествовании Е.П. Ганько (был опубликован в «Полтавском вестнике» в апреле 1911 г.). Мероприятие проводилось по случаю ухода Евгения Петровича в Губернскую земскую управу, т.е. на повышение (под 1919 годом мы находим о нём упоминание в дневнике известного полтавского врача А.А. Несвицкого, как о исполняющем должность Губернской зхемской управы). Чествуя, присутствующие говорили о сделанном Евгением Петровичем, как земским деятелем: «Вступив в должность председателя управы, после продолжительной Вашей деятельности в качестве земского гласного, Вы застали в Полтавском уездном земстве 6 медицинских участков, а 9 лет спустя, Вы оставляете в нем 10 участков с 11 врачами и 25 фельдшерами; 9 лет тому назад Вы застали у нас всего 63 земские школы, и оставляете их теперь 104, с 186 лицами учащего персонала; 9 лет назад земство наше имело одного только агронома на уезд, а в настоящее время Вы оставляете у нас пять агрономических участков; все другие мероприятия земства, как например, кустарно-учебные мастерские, которые пользуются особенным вниманием населения, дорожное дело, ветеринария, меры общественного призрения и проч., насколько возможно было, также расширены; земская почта и телефон — дело тоже Ваших умелых рук. Годовой земский бюджет с 200094 р.[ублей] возрос за эти 9 лет до 690390 р. Так прочно поставленное дело уже не погибнет, не может погибнуть, какие бы превратности его ни постигали…». «Лишь в 11-м часу вечера все разошлись, и зал опустел… В зале «Европейской» гостиницы после этого собрались более близко стоявшие к бывшему председателю лица и чествовали Е. П. товарищеским ужином. Еще раз лились дружеские речи, еще раз выражались сердечные пожелания. Все участники этого торжества благороднейших человеческих чувств симпатии и дружбы надолго сохранят его в памяти своего сердца: так редко выпадают эти светлые минуты на долю человечества, особливо в наш XX век, эпоху крайнего напряжения идей материализма!», – писал автор отчёта, скрывший своё имя под псевдонимом «Случайный гость».
Кстати говоря, сменил Евгения Петровича на посту председателя Полтавской уездной земской управы его родной брат Павел Петрович (отчего один из присутствовавших на чествовании нашёлся французской поговоркой: «Король умер – да здравствует король!»).
Так где же здесь, спрашивается, прожигатель жизни, бонвиван и бессмысленный растратчик отцовского состояния, каковым предстаёт перед читателями «Двенадцати стульев» неуёмный добытчик удовольствий, эгоист Ипполит Матвеевич Воробьянинов (вспомните: «мой дядька, Евгений Петрович… Образ [которого] лёг, как листик бумаги в стопочку?»).
.
В уездно-губернском городе N
.
О, да – путешествовать он любил. Но не в Париж, с Еленой Станиславовной Боур (обольщённой прокуроршей) – а в противоположную сторону, на Восток, причём в совершенно иной компании (о чём уже упоминалось ранее, по мемуару В.П. Катаева: «…любил путешествовать по разным экзотическим странам»), каковыми названы Китай, Гонконг, Египет и Индия. Путешествовал, к примеру, со своим другом, знаменитым коллекционером П.П. Бобровским. Их фотография, сделанная у подножия египетской пирамиды, сохраняется в областном краеведческом музее (а сам музей, к слову говоря, расположен в доме губернского земства, где Е.П. Ганько был сначала гласным, а затем председателем).
В Полтаве Евгений Петрович жил на Ново-Кременчугской, в доме № 4. Эта улица шла как бы гипотенузой по квадрату, образуемому улицами Круглой, Кузнецкой (позже Пушкинской), Жандармской и Куракинской (ныне, соответственно, Ляхова, Пушкина, Красноармейская и Октябрьская; сама Ново-Кременчугская носит теперь название улицы Лидова). Именно сюда, в особняки под номерами 4 и 6, стоявшие по правую руку сразу за старогубернаторским домом, приезжали с родителями юные Катаевы – Женя и Валентин. Меньшой сидел у дяди Евгения Петровича на коленях («Когда мы приезжали в Полтаву, я сидел у него на коленях…»), а старший выписывал кренделя между стульями – быть может, именно гамбсовской работы – в просторной гостиной места хватало. Прислушивались к разговорам старших и, быть может, подсознательно «мотая на ус» подробности для будущего романа.
На месте дома Е.П. Ганько сейчас разбит стадион, принадлежащий спортивному обществу «Динамо»; от старого строения не осталось и следа. А в старое время здесь был премилый дворянский уголок: соседями Евгения Петровича являлись вдова статского советника Ксения Елисеевна Онипко, присяжный поверенный Фёдор Семёнович Веселовский, вдова титулярного советника Анна Михайловна Высочина, начальница Полтавской Мариинской женской гимназии Наталья Ивановна Сияльская, дворяне Владимир Григорьевич Губарев и Василий Васильевич Завойко (как видим, никаких погребальных бюро Безенчука или «Нимф» здесь не стояло, и стоять не могло, а в прочие уездные города Ганько, в отличие от «Воробьянинова», никогда не переезжал).
Любопытно, что сквозь все революции и войны целым-целёхоньким прошёл, и дожил до наших дней дом № 6, который принадлежал младшему брату Евгения Петровича – Павлу Петровичу (сменившего, как мы помним, его на посту председателя уездной земской управы). В нём ныне находится музей милиции Полтавщины, так что его, в принципе, может посетить любой желающий, отыскивающий следы Ганько и Катаевых.
Павел Петрович в земстве подвизался главным образом на несколько ином, нежели образование и медицина, поприще – он был агроном, имел звание профессора, руководил полтавским сельскохозяйственным обществом, состоял в качестве редактора популярного журнала «Хуторянин». Судьба его после революции, увы, достоверно не прослеживается – в одних источниках говорится, что «репрессирован», в других – что уехал в эмиграцию; год смерти его тоже неизвестен.
Кстати, именно он, Павел Петрович, а не его старший брат Евгений Петрович, как считается некоторыми, стал фигурантом небольшого скандала, возникшего из-за заметки, опубликованной в одной из центральных газет 7 ноября 1912 года. Вот её текст, опубликованный в рубрике «Провинция»:
«Председатель управы «коллекционер» (От нашего полтавского корреспондента).
«Только что закончившееся очередное полтавское земское собрание вскрыло чрезвычайно пикантные «операции» председателя управы П.П. Ганько с земскими почтовыми марками. Ревизионная комиссия эпически спокойным тоном живописует весь ход этих операций.
Земские марки заведены для оплаты корреспонденции, пересылаемой по земской почте. Особых каких-либо правил, регулирующих марочную операцию, земским собранием установлено не было, и, таким образом, она была поставлена в зависимость от коллегиальных распоряжений управы.
Вначале марки изготовлялись по мере действительной в них надобности. Затем, когда ими стали интересоваться коллекционеры, не стесняющиеся платить большие деньги за редкие марки, выпуск этих марок стал постепенно приноравливаться уже не к потребности в них со стороны земства, а к спросу коллекционеров. В результате создался целый промысел с земскими марками, монополистом которого явился брат бывшего председателя П.П. Ганько, не оставивший этого прибыльного занятия и после того, как он сам занял председательское кресло.
Для придания земским маркам особой ценности в глазах коллекционеров марки изготовлялись в сравнительно небольших количествах – далеко менее действительной потребности в них – с той целью, чтобы запас их быстро иссякал и они становились бы редкостью.
Стоимость таких редких марок возрастала до баснословных цифр: за марку в 3 копейки любители платили по 100 руб. Иногда председатель управы применял такой гениальный прием: он заказывал выпуски марок с какой-либо исключительной особенностью от остального заказа (перевернутая цифра, другой цвет, без проколов, и т.п.), и притом в ограниченном количестве. Такие выпуски марок он целиком приобретал по номинальной цене в личную собственность, а затем продавал их по дорогой цене.
Наряду с этим и те выпуски марок, которые заказывались управой для надобностей земской почты, изготовлялись нередко с какими-нибудь особенностями для привлечения пущего внимания коллекционеров.
Операции с марками ведутся председателем управы П.П. Ганько в громадных размерах. Им выпущен каталог марок, в котором некоторые экземпляры (в одну коп.) расцениваются в 40 руб. Полный комплект различных образцов земских марок, отпечатанных со всевозможными искусственными комбинациями – перевернутые вверх ногами штемпеля, отсутствие проколов, изменение цвета и т.п., – продается им, за исключением ставших уже наиболее редкими и оценивающихся в сотни рублей штука, за 476 руб. 10к., тогда как он сам приобрел эти марки у себя в управе за 5 руб. 75 коп.
Между прочим, в одном иностранном журнале эти операции рекламируются с изображением «печати для пакетов полтавской земской управы».
Приводя целый ряд характерных примеров о деятельности «коллекционера-монополиста» П.П, Ганько, ревизионная комиссия говорит, что атмосфера в земстве создалась нестерпимая, действующая деморализующе на земский служебный персонал.
О промысле г. Ганько случайно узнал за границей один из членов ревизионной комиссии полтавского уездного земства г. Быков. Оказывается, что среди иностранцев-коллекционеров скромное имя председателя полтавской уездной земской управы пользуется широкой известностью. Хорошо знакомы с «промыслом» г. Ганько и русские крупные коллекционеры.
Доклад ревизионной комиссии вызвал бурные прения. Призванный к ответу г. Ганько отрицал корыстные цели в своем промысле.
– Я состоял коллекционером, как многие другие, – заявил он. ‘
Ревизионная комиссия предложила собранию признать действия П.П. Ганько не соответствующими достоинству председателя управы. Собрание приняло это постановление закрытым голосованием».
.
А вот как данный сюжет имплантируется в ткань романа «Двенадцать стульев»: «Его (Ипполита Матвеевича, – прим. автора) одолевали детские страсти. Он начал собирать земские марки, ухлопал на это большие деньги, скоро оказался владельцем лучшей коллекции в России и завел оживленную переписку с англичанином Энфильдом, обладавшим самой полной коллекцией русских земских марок. Превосходство англичанина в области коллекционирования марок подобного рода сильно волновало Ипполита Матвеевича. Положение предводителя и большие связи помогли ему в деле одоления коварного врага из Глазго. Ипполит Матвеевич подбил председателя земской управы на выпуск новых марок Старгородского губернского земства, чего уже не было лет десять. Председатель управы, смешливый старик, введенный Ипполитом Матвеевичем в суть дела, долго хохотал и согласился на предложение Воробьянинова. Новые марки были выпущены в количестве двух экземпляров и включены в каталог за 1912 год. Клише Воробьянинов собственноручно разбил молотком. Через три месяца Ипполит Матвеевич получил от Энфильда учтивое письмо, в котором англичанин просил продать ему одну из этих редчайших марок по цене, какую будет угодно назначить мистеру Воробьянинову.
От радости на глазах у мистера Воробьянинова даже выступили слезы. Он немедленно сел писать ответное письмо мистеру Энфильду. В письме он написал латинскими буквами: «Nacosia — vicousi!».
После этого деловая связь с мистером Энфильдом навсегда прекратилась и удовлетворенная страсть Ипполита Матвеевича к маркам значительно ослабела».
Это дворницко-извозчицкое «накося-выкуси» некой гиперссылкой тянется к пьяному выступлению Воробьянинова в образцовой столовой МСПО «Праге»: «Как дворянин, не могу допустить… Ха-мы!..», долженствующее свидетельствовать, мол «сам такой». Сатира, так сказать, на всех «бывших».
.
Цена вопроса – 2
.
Валентин Катаев, случалось, бывал у дяди и после революции. Вот как живописует он своё посещение, при неясных обстоятельствах, Полтавы в июне 1919 года: «Это было как раз в самый разгар гражданской войны. Деникинская армия только что перешла в серьезное наступление и на всем фронте теснила наши части (здесь и дальше выделения наши, – прим. автора) от станции Лозовой по трем направлениям: на Харьков, на Екатеринослав и на Полтаву. В силу создавшейся военной обстановки, Полтаве суждено было стать важнейшей тыловой базой, сосредоточившей в себе все продовольственное, административное и военное управление Левобережной Украины. Несмотря на героическую и самоотверженную работу ответственных товарищей, наше положение было ужасным. Ежедневно в тылу вспыхивали кулацкие восстания. Дезертиры сотнями и тысячами, обнажая фронт, уходили в леса и глухие села. Рос бандитизм. Контрреволюционное подполье развило бешеную работу, и собрания деникинской контрразведки происходили чуть ли не в центре города (в монастыре). В эту жестокую, суровую и бурную пору судьба и забросила меня, больного и контуженного, в Полтаву» («Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона»).
Далее по тексту ни слова ни о «героических и самоотверженных товарищах», ни о «контрреволюционном подполье» – всё как бы заслонила встреча со стареющим в безысходности ситуации В.Г. Короленко. Но «подождите дети, дайте только срок» – и «контрреволюционное подполье» восстанет в виде «Союза меча и орала», где найдётся место и дяде – по ходу данной «пьесы» – прохиндею, притом подручному этакой протобестии Бендера.
Место, впрочем, найдётся всем. Принадлежность к духовному сословию (отец братьев Катаевых, Пётр Васильевич, был преподавателем епархиального училища в Одессе; бабушка — папина мама, — вятской попадьёй, дед по отцу — Василий Алексеевич Катаев – в свою очередь сын священника, окончивший Московскую духовную академию – был протоиереем Ижевского оружейного завода, позже, с июня 1861 года, был переведён в Вятский кафедральный собор). В воспоминаниях Валентина Катаева о нём говорится: «Это был строгий священник с хрящеватым носом, огромной бородой и глазами Салтыкова-Щедрина. Умер дед от гнилой горячки. А заболел он, провалившись под лед на реке Вятке, когда спешил к умирающему прихожанину в заречную слободу».
Эта «линия» отмечена созданием собирательного, запоминающегося образа отца Фёдора – полупридурошного священника церкви Фрола и Лавра, вечного стяжателя и нарушителя тайны исповеди, всё – и службу, и прихожан, бросившего ради возникшего перед ним по случаю богатства, плавающего в клубах «бриллиантового дыма».
Отношение к дворянскому (по матери, Елисавете Елисеевне Бачей) сословию выражено во втором центральном – притом многоимённом, как у настоящего злодея, образе Ипполита Матвеевича Воробьянинова (он же Конрад Карлович Михельсон, он же Киса и Кисуля, он же «уездный предводитель команчей», «фельдмаршал» и тому подобных, причём безропотно принимаемых ним от безродного проходимца). Восходящему, на всякий случай напомним, к реальному человеку («Лег в образ как листик бумаги в стопочку!»).
Эволюция образа: гуляка-авантюрист, участник скандального романа с женой окружного прокурора (кстати, Окружной суд был именно в Полтаве, но никак не в уездном Старобельске). Растратчик своего состояния, поправивший дела путём выгодной женитьбой на в сущности презираемой им самим, и его любовницей дочке помещика, именуемой ими «скелетик». Возмутитель общества, являющийся в ресторан в компании голых девиц. Смиренно принявший «новую жизнь», но в ответ на замаячивший шанс вернуть прежнее роскошное существование, очертя голову бросившийся на поиски своих сокровищ. «В романе «предводитель дворянства» представлен жалкой фигурой из прошлого, которой не место в новой жизни»,- справедливо написано в одной из рецензий.
Изучая роман именно под таким углом зрения, невольно на каждой странице читаешь между строк авторское: «отрекося», «отрекося», «отрекося» – от родовых сословий, от родни, как таковой, от чести, от совести – от всего.
И что же это есть, в таком случае, как не «высшая ступень сервилизма»?
…Став «богатыми и знаменитыми», ни Валентин Катаев, ни Евгений Петров ни разу не приехали в Полтаву. Зачем? Во-первых, это их «компроментировало бы». Во-вторых, в отличие от юмориста Глушкова, которому якобы так понравилось его перевоплощение в Авессалома Изнурёнкова, что он будто бы расцеловал при встрече Ильфа, Евгений Петрович вряд ли восхитился бы «собой» в образе Воробьянинова.
.
Евгений Петрович Ганько доживал свой век в Полтаве в собственном доме (за оградой которого располагалось, кстати говоря, «зловещее» УНКВД). Его не тронули новые власти, ибо ничего дурного в своей жизни он не творил.
Жил он, конечно же, не с нелюбимой тёщей Клавдией Ивановной (как оно подаётся в романе), а со своей родной сестрой Зинаидой Петровной. Когда она умерла, а рано потерявшие мать, и чуть позже – в 1921 году – отца, Валентин и Евгений вылетели из родительского гнезда, свободной от обязанностей по их воспитанию стала их тётя, Елисавета Петровна Бачей. Имевшая достаточно ухажёров в самой Одессе, она переехала, тем не менее, в Полтаву, к Евгению Петровичу Ганько, к которому, как считают, имела давнее и глубокое чувство.
В «Разбитой жизни, или Волшебном роге Оберона» Валентин Катаев пишет: «К началу войны Евгений Петрович одряхлел, почти уже не мог ходить и по целым дням сидел у себя в Полтаве в удобном кирпичном особняке, построенном в украинском стиле, окруженном тенистым полтавским садом, в вольтеровском кресле, с ногами, закутанными фланелью, и перелистывал старые комплекты французского журнала «Ревю де Дю Монд» или занимался своими марками, и я слышал, что он был великий филателист и владел бесценными коллекциями, из которых одна была единственной на весь мир — коллекция полтавской уездной земской почты.
Тетя стала вести его хозяйство.
…Тетя умерла в Полтаве в 1942 году при немцах, незадолго до этого похоронив Евгения Петровича и оставшись совсем одна, больная, старая, нищая, переселенная в какой-то полуразрушенный флигелек. Будучи русской патриоткой, она не могла перенести унижения иноземного нашествия на родную землю, на ту землю, где некогда Пётр разбил шведов…
Соседи нашли ее однажды утром мертвой рядом со своей постелью на полу. По-видимому, она полезла под кровать за туфлями, и тут ангел смерти вынул ее нежную, добрую и такую несчастливую душу».
.
Юрий ПОГОДА,
историк, писатель,
член Полтавского Дворянского Собрания
Автор выражает искреннюю признательность вице-предводителю Полтавского Дворянского Собрания Владимиру Александровичу Тарасову за составление генеалогических таблиц родов Бачеев и Катаевых, сведения из которых были использованы при написании этой статьи.
.
Погода Юрий.
Историк, писатель, член Полтавского Дворянского Собрания.
.
Шесть наполеонов и дюжина стульев
.
Зерно, из которого впоследствии выросло мощное древо этого «бестселлера всех времён и народов», было посеяно даже раньше, чем родились сами авторы романа, «взорвавшего», выражаясь современным языком, читательский интерес общества без малого 90 лет тому назад. «Взорвавшийся» интерес к данной книге, как известно, не угасает и по сей день.
Корни этого произведения тянутся в туманный Альбион, в Лондон, в дом № 221b на знаменитой ныне Бейкер-стрит, в предзавершающий XIX столетие 1899 год. Где, склонившись над письменным столом, Артур Игнейшус Конан Дойл, ещё не «сэр» (дворянское и рыцарское звание он получил позже, в начале ХХ века), но уже убеждённый мистик и спиритуалист, заканчивал написанием очередное своё произведения из цикла рассказов о сыщике Шерлоке Холмсе – «Шесть Наполеонов»:
«…И вот жемчужина.
Мы несколько мгновений молчали.
— Да, — сказал Лестрейд, — много раз убеждался я в ваших необычайных способностях, мистер Холмс, но такого мастерства мне еще встречать не приходилось.
— Спасибо! — сказал Холмс. — Спасибо!».
«Шесть Наполеонов» – это рассказ о том, как в небольшом магазинчике совершается странное ограбление. При этом единственная украденная вещь – грошовый гипсовый слепок бюста Наполеона Первого – была разбита прямо на месте преступления. Далее подобный казус происходит точно с таким же бюстом, но для его добычи преступник совершает уже кражу со взломом. Затем, чтобы добраться до очередного бюста, он вынужден был пойти даже на убийство. Взявшийся распутать странную цепь событий, Шерлок Холмс, естественно, находит злодея. Им оказался итальянец Беппо, скульптор по профессии. Похитив жемчужину Борджиа, он спрятал её в одном из свежеотлитых бюстов императора, но в каком именно – неизвестно. И, чтобы добраться до сокровища, ему, безусловно, приходится поочерёдно овладевать этими бюстами, и разбивать их…
Оба брата Катаевых – старший, Валентин, 1897 года рождения, и младший, Евгений, пятью годами от него моложе, оба получившие хорошее домашнее и гимназическое образование, зачитывались, вне всякого сомнения, в детстве книгами – в том числе и Конан-Дойла. Особенно старший, которому годы спустя и пришла в голову мысль несколько иначе обработать английский литературный перл. Чёрная жемчужина Борджиа (откуда ей, действительно, было взяться в наших Палестинах?) полётом фантазии превращается сначала в некие безликие «бриллианты на 70 тысяч», которые дальше, «по ходу пьесы», конкретизируются в «три нитки жемчуга…» (жемчуг, лежащий в родословной сюжета, как видим, не забыт!), в бриллиантовый кулон старинной работы стоимостью 4000 рублей, в кольца с впаянными в них чистыми, умытыми бриллиантами; «в тяжелые ослепительные подвески, кидающие на маленькое женское ухо разноцветный огонь; в браслеты в виде змей с изумрудной чешуей; в фермуар, на который ушел урожай с 500 десятин пшеницы; в жемчужное колье, которое было бы по плечу разве только знаменитой опереточной примадонне»; «венцом всего была сорокатысячная диадема».
Такого рода набор, понятное дело, никак не поместится в небольшом гипсовом бюсте. Куда же было его спрятать – не по частям, а целиком; при этом как бы надёжно – и в то же время держа всё время на виду? Конечно же, в мебельный гарнитур! А в какой? Для, в сущности, мелкого дворянина, каким предстал впоследствии достаточно убогий «предводитель уездного дворянства», вполне сошёл бы, наверное, и стул (по крайности кресло) фирмы «Братья Тонет» (официального Поставщика, между прочим, Двора Его Императорского Величества), но для пущей важности авторы «упаковывают» его в стул работы Генриха Даниэля Гамбса – фирмы, до середины XIX века ведущей на рынке мебели в Санкт-Петербурге, широко известной своим отменным вкусом и качеством, на которую традиционно любили усаживать своих героев классики русской литературы, к примеру:
« — А мне так кажется, — сказал Сорохтин, дремавший в гамбсовых креслах…» (А. С. Пушкин, «Мы проводили вечер на даче…»).
Александр Сергеевич знал, о чём здесь говорил, поскольку и сам пользовался мебелью Гамбса. В 1832 году им было приобретено 15 «предметов» работы этого мебельщика на сумму 1630 рублей, в том числе маленький письменный стол, кресла, кушетка, диван, ширмы… А ко дню рождения в 1735 году поэт дополнительно получил в подарок гамбсовское кресло, которое стояло в его кабинете в квартире на Мойке; стоит оно там и сейчас, будучи предметом экспозиции этого музея А.С. Пушкина.
Добавим, что гамбсовской мебелью были «меблированы» и роман «Отцы и дети» И. С. Тургенева, и «Обрыв» И. А. Гончарова, и не только… И уточним, что ироничное ильфо-петровское «мебель из дворца» имеет, тем не менее, свой вполне реальный смысл: такую мебель действительно можно видеть и в Зимнем (то бишь Эрмитаже), и в Ливадийском, и в Массандровском, и в Алупкинском дворцах.
.
«Плодотворная дебютная идея»
.
Реализация замысла стала возможной лишь тогда, когда в Москве собрались все участники будущего проекта, а именно: Валентин Катаев, слава которого как «злободневного» юмориста, под псевдонимами «Старик Саббакин», «Ол. Твист», «Митрофан Горчица» сотрудничавшего со многими изданиями, уже гремела по столице; чуть позже подтянувшийся сюда же его младший брат Евгений, и их земляк, одессит Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг, сверстник Валентина, «в соответствии с еврейской традицией именных аббревиатур», как пишет одно издание (добавляя при этом осторожное «возможно»), избравший себе псевдоним «Ильф», а «кодовым» именем – Илья. Подлинные имена людей, реально взявшихся за разработку темы, в основе которой лежит, напомним, произведение убеждённого мистика и великого спиритуалиста, таким образом исчезают. Хорошо: будем считать это ничего не значащим совпадением.
По русской традиции тему решили «сообразить на троих»: Илья и Евгений пишут, Валентин, уже вообразивший себя «мэтром» – правит и «проталкивает», пользуясь своими связями и покровительством «маститого», так сказать, заведующего редакцией журнала «30 дней» Василия Александровича Регинина и бывшего руководителя Южного отделения Российского телеграфного агентства (ЮгРОСТа) Владимира Ивановича Нарбута, на том момент основавшего и возглавившего актуальное издательство ««Земля и фабрика» (ЗиФ) и состоявшего к тому же заместителем заведующего Отделом печати при ЦК ВКП(б). На обложке ставят все три фамилии: «Катаев», «Ильф», «Петров».
Практически за осуществление замысла литературные «негры» взялись не позднее сентября 1927 года; в январе 1928 года роман был уже завершен. Здесь Валентин Катаев внезапно отказывается от своего соавторства: дескать, «рука мастера» творению не нужна. В итоге на память о его участии остаётся только посвящение, которое печаталось затем на «титулах» всех многочисленных переизданий «Двенадцати стульев», начиная от первого, «ЗиФовского», появившегося на свет в 1928 году (хотя ранее, в январе-июле того же года оно было опубликовано в иллюстрированном ежемесячнике «30 дней»).
То есть роман был создан в каких-то сто дней. А ведь полный объём его составляет 443 книжных страницы. Соотношение книжного текста к рукописному соотносится, примерно, как 1:2,5. Писалось, стало быть, около 10 страниц в день: скорость немыслимая в большинстве случаев, особенно учитывая неизбежные переделки и редактуры. Что стимулировало такую активность – один лишь накативший «потный вал вдохновенья», как назвали впоследствии авторы одну из глав продолжения «Двенадцати стульев» – «Золотого телёнка»? Что-то (или кто-то) иной? Правильный ответ можно только предполагать.
.
Баллотировка по-советски
.
Первой из рецензий на «Двенадцать стульев», которую удалось обнаружить дотошным исследователям, стала заметка в газете «Вечерняя Москва» за 21 сентября 1928 года, подписанная инициалами «Л.К.». Её автор свысока отметил, что до шедевра «Двенадцати стульям», увы, очень далеко… Роман, как он считал, в основном читается «легко и весело», хотя в целом до вершин сатиры не поднимается. И вообще как-то «утомляет».
Однако эта «ласточка» литературной критики была абсолютно одинокой, и весны не сделала. Серьёзной критике нечего было сказать читателю почти целый год. Впрочем, понять литературоведов можно: роман был настолько перенасыщен всякими аллюзиями, дерзкими шутками и вполне понятными реминисценциями, что сначала просто неясно было, как к нему относиться. Заговор молчания нарушила 17 июля 1929 года «Литературная газета» статьёй под красноречивым заголовком «Книга, о которой не пишут». В ней указывалось, что роман «несправедливо замалчивают».
Идя путём наших сравнений, можно сказать, что это было полноправное «свидетельство о рождении» утверждённого государственного образца. За первой положительной рецензией не замедлили и другие – тоже одобрительно-положительные. Роман было «можно» – читать, издавать, хвалить.
«Подковёрные интриги», несомненно, имели место. Известно, что в процессе первых публикаций роман терял (то учитывая журнальный «формат», а в иных случаях, при публикации книгой, как исследователи считают, по прямому требованию цензоров), сразу по нескольку глав (!), а не только получал определённые купюры в тексте. Авторов, случалось, обвиняли (в «инстанциях») во всех мыслимых «грехах» антисоветчины. Судьбой произведения, как известно, озаботился, одёргивая излишне бдительных ревнителей совморали, «сам» Максим Горький. Однако «он мог спасти судьбу одной книги, но не литературы в целом», – грустно заметил по этому поводу литературовед времён хрущовской «оттепели». К слову говоря, полностью — без купюр и изъятий — роман был опубликован впервые шестнадцать лет тому назад, в 1999 году, т.е. через семь десятилетий после написания.
Следующий, 1929-й, год был в полном понимании переломным для судьбы «Двенадцати стульев». После публикации в «ЛГ», заступничества Максима Горького и иных, критики как бы договорились между собой, что объектом сатиры Ильфа и Петрова является не советский способ жизни, как таковой, а лишь «отдельные» его недостатки.
В том же году, воспользовавшись положительной для себя расстановкой сил, в октябрьском номере «30 дней» сатирики опубликовали, а, следовательно, протянули через цензурные рогатки два раздела, которые были исключены в предыдущих изданиях. Тогда же (в том же году) «ЗиФ» издала роман вторично. Правда, опять не полностью, а с цензурными пропусками.
В это же время коллектив причастных к появлению на свет «Двенадцати стульев» понёс и первую утрату: «крышевавший» издание книги замзавотделом печати при ЦК ВКП(б) и один из руководителей ВАПП (Всероссийской ассоциации пролетарских писателей) Владимир Иванович Нарбут был исключён из партии и снят со всех постов (официально – за сокрытие обстоятельств, связанных с его пребыванием на юге России во время Гражданской войны). Далее он жил литературной подёнщиной, но в 1936 году был арестован НКВД по обвинению в пропаганде «украинского буржуазного национализма», а в 1938 году, 14 апреля, расстрелян в карантинно-пересыльном пункте № 2 треста «Дальстрой». Между прочим, днём и годом ранее, 13 апреля 1937-го, в Москве скончался от туберкулёза Илья Ильф. Но это, конечно же, опять-таки просто совпадение. Ведь второй автор, Евгений Петров, чувствовал себя превосходно, и, более того, резко пошёл на повышение, быв назначен главным редактором журнала «Огонёк». Не пострадала и вторая «бабка-повитуха» – Василий Александрович Регинин (Раппопорт). Ему выпало прожить достаточно долгую жизнь (родился в 1883-м, умер в 1952-м). Правда, «он умирал тяжело, но мужественно,- писал о Регинине Паустовский. – В мужественности его последних дней на земле был итог его жизни, очень беспокойной, кипучей, отданной журналистике и искусству, жизни человека, который больше всего на свете любил сенсацию, литературу, театр, цирк и дружбу с талантливыми людьми».
Константин Георгиевич, добрый человек, несколько лукавит перед лицом Неизбежного: иной именитый знакомец Василия Александровича, Иван Алексеевич Бунин, в своих «Окаянных днях» уничижительно упоминает его, как «Абрашку-Гармониста» (Регинина из «Биржевки»), который шутовски забавлял красноармейцев. Далее Бунин ещё и ещё отмечал его в упомянутом дневнике: «Рассказывают, что сотрудникам большевицких газет, в том числе и тем, кто работает в «Голосе Красноармейца», т. е. Гальберштадту, Регинину и другим, выдали обувь и одежду, и еще что-то…». Будущего нобелевского лауреата возмущало то, что когда у одних отнимали все – от имущества до жизни, другим бросали крохи с барского стола. И они брали, не стесняясь. «Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет «последних достижений в инструментовке стиха» какую-нибудь хряпу с мокрыми от пота руками! Да порази ее проказа до семьдесят седьмого колена, если она даже и «антерисуется» стихами!…» («Окаянные дни»).
Вот, кстати, ещё один любопытный факт: именно с Регининым и Катаевым Маяковский играл в карты накануне самоубийства. А потом, вместе со своей возлюбленной Вероникой Полонской провожал Регинина до его квартиры в Орликовом переулке. Но это, безусловно, лишь дежурное совпадение и ничего больше.
.
Что касается популярности у читателей, то тиражи «Двенадцати стульев» раскупались до последнего экземпляра столько раз, сколько он издавался за всё время своего существования. Остап Бендер, выбившись в центральные персонажи, стал поистине народным героем. В конце концов он был инициативно воплощён в бронзе сразу в нескольких городах бывшего Советского Союза. Ему, а также другим действующим лицам бессмертного романа, воздвигли памятники в Харькове (особенно много), а также Санкт-Петербурге, Одессе, Чебоксарах, Бердянске, Жмеринке, Екатеринбурге, Козьмодемьянске, Краснодаре, Кременчуге, Мелитополе, Пятигорске, Старобельске, Элисте (кого упустили по недосмотру – не обессудьте и не серчайте).
…Очевидно, Катаев, Ильф и Петров поделились «секретом» возникновения идеи своего произведения с коллегами из газеты «Гудок», поскольку по выходу книги получили от них символический подарок – коробку с шестью пирожными «Наполеон». Видимо, это был ответ сослуживцев на поведанную им историю замысла. Таким образом, с этой «тайной» (зарождения сюжета) всё как бы понятно.
Но чем объяснить поистине бешенную неспровоцированную популярность романа (показавшегося некоторым первым читателям, напомним, «далёким до шедевра», «до вершин сатиры не поднимающимся» и даже «несколько утомительным»)? И почему каждому из его авторов Судьба отмерила всего лишь по 39 лет жизни – в то время как Валентин Катаев, отказавшийся участвовать в проекте, прожил целых 89 лет – больше, чем Ильф и Петров, вместе взятые? Вот на эти вопросы всякий раз, по вдумчивому рассуждению, ответы получаются вариативными.
.
Сеньор Оскар, дон Иполито и другие
.
О книжных изданиях, воспоследовавших вслед за упомянутыми (1928 и 1929 годов), мы скромно умолчим – ибо всех их, осуществлённых на просторах «от Москвы до самых до окраин», наберутся, наверное, сотни. Книги эти выходили в простеньких, по силам провинциальных типографий, исполнениях, и в подарочных вариантах тоже. С «картинками» и без (от работ Константина Ротова и Михаила Черемных, иллюстрировавших первопечатное появление «Двенадцати стульев» в журнале «30 дней», до знаменитых Кукрыниксов и современных художников тоже). Всё вместе потянуло бы на толстый-претолстый альбом.
Но главная популярность к роману за границей СССР пришла всё же не через переводы книги на языки мира, а при содействии кинематографа – важнейшего из искусств не только в Стране Советов, но и в ещё большей степени – за рубежом.
Здесь первыми (в 1933 году) подсуетились кинематографисты Чехословакии и Польши, режиссеры Мартин Фрич и Михал Вашинский, сняв фильм «Двенадцать стульев». При этом извратив, «как водится у капиталистов», сам сюжет. В их ленте скончавшаяся в Варшаве тётушка оставляет в наследство племяннику-парикмахеру из Праги Фердинанду Шуплатко пустую квартиру и двенадцать старых стульев. Истратившись в дороге до последнего гроша, он продаёт стулья антиквару, а ночью находит записку, в которой говорится о спрятанных под обшивкой одного из стульев ста тысячах долларов…
Затем были немцы, в лице режиссёра Йозефа Войтека Эмериха, снявшего в 1938 году на венской киностудии Wien-Film фильм «13 стульев», в котором владелец парикмахерской Феликс Рабе (актёр Хайнц Рюман) едет в Вену, чтобы получить наследство своей умершей тёти Барбары. Как выяснилось, всё оно заключалось в 13 стульях, которые наследник, дабы оправдать поездку, мигом продаёт старьёвщику Алоису Хофбауэру (Ханс Мозер). А ночью обнаруживает письмо, согласно которому всё настоящее состояние, оцениваемое в 100 000 марок, было зашито покойницей в один из стульев. Старьёвщик же, времени не тратя даром, тем временем сбывает стулья разным клиентам. Опамятовавшись, и взяв в сообщники Хофбауэра (которому Феликс обещает сначала десять, затем двадцать, а потом и ещё больше процентов состояния, если тот поможет ему вернуть стулья), незадачливый наследник пускается в охоту за стульями – которые, понятно, всё время оказываются пустыми. Последний стул, под обшивкой которого действительно были спрятаны деньги, обнаруживается в сиротском приюте. Но, увы, ценности из него уже изъяты, и приняты за чьё-то благородное пожертвование.
Данный богатый сюжет в 1957 году экранизировала под тем же названием («13 стульев») Бразилия (имена Ильфа и Петрова, как и в предыдущих двух случаях, не были даже упомянуты в титрах; и кто бы учил нас после этого уважительно относиться к авторскому праву!); в 1962 году – Куба. Здесь сюжет тоже адаптировали к местным условиям, и персонажи получили соответствующие имена: Остап стал Оскаром, а Ипполит Матвеевич – доном Иполито.
Северные американцы (кинокомпания «Universal Marion Corporation», сценарист и режиссёр Мэл Брукс) исконного авторства произведения не скрыли, но сюжет тоже исказили, как только могли: в их фильме «The Twelve Chairs» («Двенадцать стульев»), вышедшем на экраны в 1970 году, милейший Ипполит Матвеевич, бывший дворянин, а после революции – законченная канцелярская крыса, ещё до смерти тёщи ставит ей на щёку печать; Бендер, чтущий, как известно, уголовный кодекс, ордера на мебель банально ворует; пущенного по ложному следу за гарнитуром без бриллиантов отца Фёдора американские киношники загоняют в Иркутск, в заснеженную, полную двухметровых сугробов Сибирь; в клуб за последним стулом компаньоны идут вдвоём (таким образом с Воробьянинова снимают убийство Бендера), но узнав новость о найденных ранее бриллиантах, они на пару устраивают в общественном месте настоящий погром, стукнув заодно прибывшего милиционера.
Первой отечественной экранизацией «Двенадцати стульев» стал одноименный телеспектакль режиссера Александра Белинского (1966 год) в постановке ленинградского телевидения Затем, в 1971 году, появляется уже популярный кинофильм Леонида Гайдая, главные роли в котором сыграли Арчил Гомиашвили (Остап Бендер), Сергей Филиппов (Воробьянинов) и Михаил Пуговкин (отец Фёдор). Спустя пять лет, в 1976-ом, свою киноверсию романа выпускает Марк Захаров (в ролях, соответственно, Андрей Миронов, Анатолий Папанов и Ролан Быков)…
Что интересно, за пределами России интерес к «Двенадцати стульям» отнюдь не угас, а как бы совсем наоборот. К примеру, телевизионным ремейком своего фильма «13 стульев» 1938 года порадовала в 1997 году зрителей Австрия («Mein Opa und die 13 stühle» – т.е. «Мой дедушка и 13 стульев»), режисер Хельмут Лонер; потом, в 2003 году – опять Россия (Мюзикл «12 стульев» Тиграна Кеосаяна); в 2004 году – снова Германия («Zwölf Stühle», т.е. «Двенадцать стульев», режисера Ульрике Оттингера с нашими актёрами Георгием Делиевым, Геннадием Скаргой и Борисом Раевым); годом позже была осуществлена совместная русско-украинская постановка «Двенадцати стульев» (как двухсерийная музыкальная комедия на музыку Максима Дунаевского, режиссёра Максима Паперника); в ролях снялись Николай Фоменко, Илья Олейников, Юрий Гальцев и другие…
Кажись, последней на сегодняшний день экранизацией сюжета стал фильм под названием «The Twelve Seats» («Двенадцать сидений»), который снял в 2011 году иранский режиссер Esmael Barari. Действие его перенесено в современный Иран, и адаптировано, как вы понимаете, к пониманию местного зрителя.
В целом же, по данным Internet Movie Database – крупнейшей в мире базы данных и веб-сайтов о кинематографе, на романе Ильфа и Петрова основан ещё ряд фильмов, в частности «Una su 13» («Один из тринадцати», «12 + 1», «Тринадцать стульев») c Шэрон Тейт и Витторио Гассманом в главных ролях (Италия, Франция, 1969 год), «Sju svarta be-hå» (Швеция, 1954);«It’s in the Bag!» («Это в мешок!» – США, 1945) и другие.
.
Цена вопроса
.
«…Рассуждения относительно сервилизма авторов здесь вряд ли уместны», – достаточно безапелляционно заявили авторы предисловия и комментария к первому полному изданию «Двенадцати стульев» М.П. Одесский и Д.М. Фельдман (издательство «Вагриус», Москва, 1999 год). А почему бы в самом деле об этом не поговорить, если уж нас так упорно уводят от этих рассуждений?
«Крёстным отцом» книги, как доподлинно известно, является Валентин Петрович Катаев. А своим учителем, притом единственным, он называл не всуе упомянутого нами И. А. Бунина. Сам же Иван Алексеевич высказывался более чем однозначно: «Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…» (Иван Бунин, «Окаянные дни»). Жена писателя, Вера Николаевна Муромцева-Бунина, чудесно дополнила портрет будущего зачинщика проекта «Двенадцать стульев»: «Хорошо сказала одна поэтесса про Катаева: «Он сделан из конины»… Его не любят за грубый характер» (Бунин И. А., Бунина В. Н. Устами Буниных. Дневники: В 2 т. / Составитель М. Грин; предисловие Ю. Мальцева. — М.: Посев, 2004).
А современный критик Александр Аркадьевич Немировский в своей содержательной статье «Гражданская война Валентина Катаева» отметил уже не начало, а конец пути «крёстного отца» бестселлера: «Валентин Катаев усердно и беспрерывно служил образцовым «хорошим советским писателем». Славил Ленина, славил революционеров 1905 года, бесконечно славил Октябрь, участвовал вместе с рядом других литературных чудо-богатырей в коллективном сочинении, воспевающем подвиги ОГПУ по перевоспитанию зэков на Беломорканале, требовал вместе с прочими смертной казни троцкистско-зиновьевским выродкам в 1937, когда партия приказала требовать, осуждал Пастернака по ее очередному приказу в 1958, когда она приказала осуждать – словом, сладкий кусок отрабатывал сполна…
Если подобный человек усердно подслуживает и подмахивает большевистской власти, даже не пытаясь перед собой оправдать это какими бы то ни было соображениями, кроме желания получать паёк посытнее, то репутацию он получает очень определённую. Катаев её и получил».
Без особого труда можно собрать массу и иных негативных отзывов о Валентине Катаеве, да только к чему оно, если он сам о себе как-то сказал, обращаясь к Евтушенко: «Женя, что Вы строите из себя белоч
Добавить комментарий