Контакты
Тайны молодости Владимира Высоцкого
Пятница, Июль 22, 2016 , 04:07 ПП
Тайны молодости Владимира Высоцкого
По воспоминаниям друзей, «с Володей всегда было, как на пороховой бочке».
«Побывав в Америке, только на нелегальных концертах за неделю заработал больше, чем за тридцать лет концертной деятельности в СССР! По словам Володи, в США ему за одно появление перед эмигрантами платили три тысячи долларов…. Нью-Йорк Володя воспринял как сказочный город XXI века, где человек свободен, и вернулся домой с мечтой поехать туда надолго», — вспоминает друг и администратор Владимира Высоцкого.С Володей я познакомилась еще до того, как он пришел на «Таганку», он был тогда студентом Школы-студии МХАТ, — рассказывает Эмма Диннерштейн. — Мы вместе бывали в артистическом кафе напротив Художественного театра. Студенты выбегали туда в перерыве между занятиями. Как они говорили, «на рюмочку кофе». Честно говоря, большого впечатления Высоцкий на меня тогда не произвел. Небольшого роста, с виду — обычный парень… Я только начинала свою «карьеру» заведующей клубом и готовила в ДК при Бауманке мероприятие под названием «Молодые — молодым»: студенты театральных вузов делали программу для студентов-технарей. И вот мой друг, литературовед Лева Шилов, говорит: «Ты знаешь, есть очень интересный парень. Поет под гитару песни собственного сочинения. Не знаю, правда, понравятся ли они тебе — уж очень необычные. Но вообще он способный. Его зовут Володя Высоцкий». Я удивилась, говорю: «Да я отлично его знаю. Но разве он поет? Надо же… Хорошо, вот только согласится ли он? У нас за выступление платят всего 9 рублей 80 копеек». — «Конечно, согласится! — заверил меня Шилов. — Для него это большие деньги — почти 10 рублей!» Володя действительно согласился с радостью. Для него это была солидная подработка — к его 30 рублям. Так началось наше сотрудничество, растянувшееся на двадцать лет…
На концерте Высоцкого студенты устроили Ходынку
Когда я организовывала первые выступления Володи, это был еще «не тот Высоцкий». У Володи ведь не сразу появилось громкое имя, народ узнавал о нем постепенно и передавал информацию о новом поэте по сарафанному радио… И начиналось все даже не с выступлений в различных НИИ, а с «квартирников». У кого-нибудь дома собиралось человек пятнадцать, и каждый из нас скидывался по рублю. Эти 15 рублей отдавались Володе, который к этому времени уже работал в Театре Пушкина, но получал там совсем мало, потому что почти ничего не играл.
Кроме гонорара на «квартирниках» полагалось и угощение — довольно скромное. Выручали «заказы», которые мне полагались как заведующей клубом. Помню, один раз мне дали 400 граммов сыра, и я от радости не знала, как их распределить. Казалось, что это так много и так изысканно! Бутерброды с сыром в 60-е считались вполне достойным угощением. Водка ящиками на «квартирниках» отнюдь не выставлялась, мы вообще мало пили. И Высоцкий тогда большого интереса к алкоголю не проявлял, порой отказывался даже пригубить.Знаю, сейчас только и обсуждают Володины загулы… Но это реалии разве что последних его лет, хотя я сама и в то время его ни разу пьяным не видела. На концерты Высоцкий всякий раз являлся в форме. Еще рассказывают, что он был алчный, требовал по 500 рублей за выступление. Ну, не знаю… Со мной, для НИИ, он работал исключительно через кассу и по стандартному тарифу. А были случаи, когда вообще выступал бесплатно. Причем это был уже «тот самый» Высоцкий. Я звонила, говорила: «Володя, вот так вот надо!» И он приезжал. Конечно, был немного недоволен: «Плохо, что не заплатят… Ну, раз надо, значит, надо». Он же понимал, что там полторы тысячи инженеров его как Христа ждут. Ведь что только не творили!
Одна моя знакомая, мать двоих детей, доктор наук, которой не досталось билета, полезла в зал по водосточной трубе… Еще была громкая история на концерте в МГУ, где случилась настоящая давка. А все дело в том, что студенты размножили билеты на копировальной машине, и их оказалось в три раза больше, чем могла вместить самая большая аудитория. В результате толпа не попавших на концерт зрителей выломала двери и хлынула в зал. Это напоминало Ходынку, которая не повторилась только благодаря самообладанию Высоцкого. Он властным криком остановил народ и спокойно предложил уже сидящим в аудитории потесниться, подождал, пока студенты рассядутся. А так жертв было бы, конечно, не избежать…
С Володей всегда было как на пороховой бочке. Бывало, прямо во время концерта ко мне подходил какой-нибудь парторг и говорил: «Сворачивайтесь! У нас через 15 минут в этом зале партсобрание». Это означало, что концерт запрещен. Понимая, что нужно тянуть время, я что-то начинала возражать… Пока мы препирались, глядишь, Володя уже пять песен и исполнил. Он в таких случаях умел очень быстро брать темп, барабанил просто без перебоя… Конечно, меня постоянно таскали в партком. В любой момент могли уволить к чертовой матери. Не говоря уж о том, что в Уголовном кодексе существовала статья — для таких, как я, работников культуры. Несколько провинциальных администраторов за концерты Высоцкого действительно пострадали, их просто посадили… Нам же в Москве постоянно давали подписывать какие-то бумаги, что мы, как директора клубов, не будем организовывать концерты следующих лиц — список прилагался. В него входили Высоцкий, , Галич, Ким… То есть все мои друзья! Те самые люди, которым я постоянно организовывала концерты, несмотря ни на что.У Марка Розовского есть пьеса «Концерт Высоцкого в НИИ» (по ней он сам поставил фильм «Страсти по Владимиру»). Одна из героинь — культуролог Эра Георгиевна — написана с меня, да и весь сюжет Марк от меня узнал. Придумать такой идиотизм, который там творился, было невозможно! Концерт действительно запретили под предлогом, что Высоцкий не член всевозможных союзов. «Толстой и Чехов тоже не были членами!» — отбивалась я… Но отследить и запретить все концерты они не могли. В те времена было много институтов и предприятий, где мечтали увидеть таких «деклассированных элементов», как Высоцкий или Окуджава.
На подобные неофициальные «междусобойчики» власть как бы закрывала глаза. Ну а мы, организаторы этих концертов, были единственным связующим звеном между артистом и народом… Во время выступлений делались те самые магнитофонные записи Высоцкого, которые потом расходились в народ. Выпустить пластинку официально для Высоцкого, которого распевала вся страна, было почти невозможно. У Володи первый миньон, маленькая мягкая пластинка, вышел только в 1968 году. Даже на пике славы он для государства по-прежнему оставался в статусе «а ты кто такой?!» (было у нас такое образное обозначение артистов без званий, без наград, без постов, но при этом безумно популярных в народе).
Помню, в 1977 году во МХАТе праздновалось 50-летие . Поздравлять от «Таганки» туда послали Филатова и Высоцкого. Только вот вряд ли они сильно порадовали юбиляра этим поздравлением. Сначала Филатов, известный своими едкими эпиграммами, прочел стишок. «Эту Чайку, эту грустную птицу, / Надо с занавеса снять и со зданья. / И взамен ее пришпилить страницу / «Протокола одного заседанья». «Протокол одного заседания» — так называлась производственная пьеса Гельмана, очень талантливая, но все-таки, по понятиям «таганцев», «номенклатурная». Таковы были пожелания партийного начальства. Потом вышел Высоцкий и спел очень пронзительную песню: «Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи. / А мы — без ложной скромности, без лож». Когда-то сам Ефремов во главе «Современника» издевался над старым МХАТом. А теперь актеры бунтарской «Таганки» смеялись над Ефремовым, возглавлявшим главный театр страны. Театр, обласканный властью, но, по мнению некоторых, лишившийся чего-то живого, искреннего…При этом в кассу опальной «Таганки» очередь стояла круглосуточно. Желающие купить билет приходили вечером и утром, отмечались у дежурных, причем в течение месяца! Если хоть раз не пришел, не отметился — вылетаешь из списка. , , — в общем, все, кто работал на «Таганке», были как космонавты, просто народные герои. Спектаклей у них было по тридцать в месяц, практически каждый день. Но даже через Высоцкого я не могла достать туда билеты. Правда, однажды мне самой довелось распоряжаться целой пачкой на спектакль Театра на Таганке.
Дело было так: я пришла к в кабинет и сказала: «Юрий Петрович, студенты не могут попасть к вам, им некогда стоять в такой очереди. Разрешите вашим ребятам сыграть в будний день в 12 часов дня дополнительный спектакль в нашем ДК». Любимов усмехнулся: «Ничего себе замашечки! Как вы плохо обо мне думаете…» Я долго его уговаривала, просто отказывалась уходить, не получив согласия. В конце концов, уже не зная, как закончить разговор, он стал сдаваться: «Ну, так на чем мы порешили?» — «Я думаю, вы согласились». Любимов рассмеялся… Но я и не представляла, что теперь-то начнется самое сложное. Ведь у меня на руках оказалась пачка заветных билетов. Пачка! А желающих все равно было раз в сто больше. Если я кому-то вынуждена была отказать, то для смягчения ситуации предлагала: «Зато бесплатно проведу вас на выступление Окуджавы…» К тому времени помимо Высоцкого я стала организовывать и концерты Булата, которого тоже знала с тех времен, когда это был «еще не тот Булат».
У Булата Окуджавы постоянно менялись Музы
К Окуджаве нужно было сначала привыкнуть. Он вместе с , Беллой Ахмадулиной и приходил на литературные среды в музей Маяковского — там мы все и познакомились. Вот только Андрей, Белла и Женя кто в институте, а кто в десятом классе школы учились. А Булат-то был взрослый, очень серьезный человек. Его манера исполнения была непривычной, новой… Как это ни странно, по-настоящему я оценила его песни, только услышав их в записи. С Булатом концерты получались даже опаснее, чем с Высоцким. Почему-то ему вечно задавали вопросы из зала про . Мол, знакомы ли вы с ним и как относитесь. И Булат охотно отвечал: «Да, знаком. Очень хорошо отношусь. Талантливый, удивительный человек…»
Я его сколько раз просила: «Булат, да не отвечай ты на такие вопросы. Просто откладывай записки про Солженицына в сторону. Это может быть провокация!» Ведь Солженицын был для власти как красная тряпка для быка, одного моего знакомого арестовали за то, что нашли у него в рабочем кабинете самиздатовский «Архипелаг ГУЛАГ». Но Булату все было нипочем. Он, кажется, вообще не понимал, почему он не должен отвечать на такой простой вопрос… Совсем не умел лукавить, оттого-то и вылетал из редакций, терял работу за работой, постоянно нуждался в деньгах.
Помню, как его исключали из партии. Мы с друзьями хотели присутствовать на этом судилище, но нас выставили оттуда вон. Я успела перемолвиться словом с Беллочкой Ахмадулиной: «Белла, нас не пускают!» — «Эммочка, как бы ни кончилось, я вам позвоню!» В 12 часов ночи она мне действительно позвонила и сказала: «Булата исключили». А утром я созвонилась со своими друзьями-учеными в Дубне. Там был большой Дом культуры. Говорю: «Слушайте, ребята, вам так повезло, у Булата есть свободный день, он может у вас выступить!» Они ошалели. «Да ты что? В любой день! Любое мероприятие отменим!» Я — к Окуджаве: «Булат, меня одолели ученые. Очень хотят, чтоб ты у них выступил». — «Но как? Теперь? После всего?» — «Они все знают! Им все равно!» На самом деле ничего они не знали.
Они сутками сидели со своим этим синхрофазотроном и вообще не интересовались, что творится во внешнем мире. Но Булата они любили и ценили. И такой получился концерт — до трех часов ночи! А потом был еще роскошный банкет с черной икрой. Словом, мы сумели смягчить Булату удар. А очень скоро партия отменила решение и его восстановили. Потому что начались письма от коллег, такой вой поднялся, такой шквал защиты… Как тогда говорили, «ненужный шум». И мне приятно думать, что это произошло не без нашего, его друзей, участия.Мы крепко сдружились. С некоторых пор у нас появилась традиция: каждое лето мы с Окуджавой, и супругами Никитиными отдыхали вместе на базе ученых в Латвии. Там, конечно, были домики, но нам нравилось жить в палатках, чтобы быть ближе к природе. Мы шли на рынок в поселке и просили у продавцов большие коробки — из них делали столы. Стульями нам служили пеньки. И вот в такой спартанской обстановке мы сидели вечера, а то и ночи напролет, конечно, пели под гитару… Булат в любой компании был заметен. Несмотря на свою скромную внешность, он обладал адским обаянием, и какой бы красавец с ним рядом ни находился, Окуджаву затмить он не мог. Естественно, Булат был окружен женским вниманием. У него постоянно менялись музы… Какие-то девушки — студентки, молодые актрисы. У него с ними могло даже не быть близких отношений. Просто Булат влюблялся и повсюду водил очередную музу с собой. Девочка обычно терялась в нашей компании, молчала. Но мы относились с пониманием. Знали: Булату необходимо состояние влюбленности.
Влюбленный Высоцкий стал абсолютно другим человеком
Это вообще свойственно большим поэтам — безумно влюбляться. Надо было видеть, что творилось с Володей Высоцким, когда у них с все только начиналось, — словами не передать. С Мариной он стал совершенно другим человеком, каким не был ни до нее, ни после. Это был какой-то постоянный подъем, лихорадка, радость, праздник, волнение. Правда, когда я сама увидела Марину, не могла понять, что в ней такого. В жизни она выглядела проще, чем на экране. Не то чтобы она не была хороша собой — конечно, была. Просто не ошеломляла своей красотой. Недаром ее в народе не узнавали особенно.
Марина могла приехать с Высоцким в НИИ на концерт и спокойно сесть в первом ряду, затесавшись среди сотрудниц — она среди них не выделялась, и ее никто не замечал. Кроме, конечно, Володи. На сцене он в таких случаях становился напротив Марины и пел только для нее. Не сводя с любимой женщины глаз — даже на гитару ни разу не посмотрит. А когда это у него прошло, когда к Марине он охладел, стал ей изменять, что-то навсегда угасло в глазах Володи. Знаю, под конец у него появилась молодая девушка — актриса… Но, кажется, ни счастья, ни вдохновения это Высоцкому не приносило.
В то время Володя будто сам себе надоел. Было видно, что он страшно устал. Да и здоровья уже не осталось. А я-то помню, каким он был атлетом в молодости, как крутил сальто, ходил на руках… В театре его не то чтобы не любили, но завидовали, конечно. Володя исполнял роль Лопахина в «Вишневом саде», и там ему нужно было играть на гитаре. Так вот он настраивал ее уже на сцене. Потому что за несколько минут до выхода кто-то успевал специально покрутить колки… Бывало, с ним не здоровались коллеги, его «поведение» разбирали на худсоветах.
Тут еще надо понимать, что Володе все чаще приходилось отпрашиваться на съемки, на поездки за границу, на концерты. А Любимов подчеркивал, что Высоцкий — не особенный: «Вы не можете подводить театр…» И как-то создалась такая ситуация, что в январе 80-го года Володя написал заявление «о творческом отпуске» на год, которое Любимов сразу же взял и подписал. По Москве пошел слух, что Высоцкий покинул «Таганку». Хотя он еще что-то доигрывал и дело не было окончательно решено. Думаю, Володе все это очень тяжело давалось: театр он боготворил. А тут еще эта страшная авария…
1 января 1980 года мне позвонили. Это была одна знакомая, врач из Первой градской. Она сказала только одну фразу: «Приходи попить чаек…» Что на нашем языке означало: что-то случилось. Я пришла. Оказалось, что Высоцкий у них в больнице. Он вез товарищей, актера Севу Абдулова и своего администратора, с дачи в Москву. Погнал, как он это часто делал, без светофоров и перекрестков… И врезался в троллейбус на своем «Мерседесе». «Мерседес» этот был куплен с огромным трудом, уж сколько Володя концертов дал, чтобы накопить! Потом бесплатно пел для таможенников, чтобы разрешили завезти машину. И вот — не справился с управлением, влетел в троллейбус. Причем, поняв, что столкновение неизбежно, в последний момент бросил руль, чтобы прижать голову Абдулова к подлокотнику. Просто Володя вспомнил, что у того была травма головы и врачи предупредили: никаких сотрясений мозга. Все трое остались живы, хоть и попали в больницу. Но на Высоцкого завели дело. По этому поводу мне даже звонили «оттуда».
Расспрашивали, что я знаю об аварии. Я сделала вид, что ничего не понимаю: «А почему вы мне вообще звоните?» — «В записной книжке Высоцкого, которая осталась в машине, был ваш телефон». — «Ха! Мой телефон! Да меня вся Москва знает! Не помню никакого Высоцкого. Понятия не имею, откуда у него мой телефон». Но мне не очень-то поверили. После этого разговора мой домашний аппарат стали прослушивать. Об этом сообщил мне брат моей подруги, работавший в Министерстве связи. Сказал: «Эмма, по телефону не пой, у тебя голос плохой». Надо понимать, тогда прослушивали всех, кто был связан с Володей. Видимо, власти надоело терпеть его выходки и за него крепко взялись.В итоге суд присудил Высоцкому выплатить троллейбусному управлению стоимость ремонта — 27 рублей 25 копеек. А вот на ремонт «Мерседеса» понадобились сотни рублей — запчасти нужно было доставать за границей. Примерно в это же время Володю стали таскать еще и по «ижевскому делу», касающемуся «левых» концертов (именно тогда одного из Володиных администраторов посадили). Словом, у Высоцкого пошла черная полоса… Именно в тот момент у него появилась идея уехать «на полгодика» пожить в Америку. Он ведь там побывал и дал несколько концертов, которые имели среди наших эмигрантов большой успех.
В итоге Володя получил за каждое выступление по три тысячи долларов! То есть за неделю в Америке он заработал больше, чем за всю жизнь здесь. Кроме того, он воспринял Нью-Йорк как какой-то сказочный город XXI века, восхищался, мечтал о нем. Говорил, что поедет туда, сменит обстановку, вылечится, потому что врачи там очень хорошие. Помню, я подумала: а ведь про Марину в этих своих планах он уже не упоминает… Последний концерт мы с ним отработали весной 80-го года — в МИФИ. Туда и Булат пришел Володю слушать, и Белла… Публика принимала Высоцкого, как всегда, восторженно. Но я-то, прекрасно его знавшая, чувствовала: вот он поет, а на душе у него какая-то тяжесть. Думала, поговорю с ним после концерта, но Володя только совсем немного посидел с нами. Сказал, что Марина в Москве и как раз сегодня должна улетать в Париж, он должен проводить… Больше я его уже не видела.
Информация взята из –
Как Владимир Высоцкий строил дом для Марины Влади
Ольга Трифонова, вдова писателя Трифонова, много лет дружившего с Высоцким, рассказала неизвестные факты из жизни поэта.
«Потом с куда-то пропали, и я увидела в окно, как они целуются на крыльце, а на них падает снег, и плечи Марины, и черное платье — все в белых хлопьях. Словно кадр из фильма, который у меня до сих пор перед глазами. Помню, я позвала мужа: «Посмотри, какие они красивые». А Юра вдруг сказал: «Ну, они же актеры». Он не был злым человеком, искренне любил Высоцкого и почитал Марину, просто заметил в происходящем какую-то фальшь, игру на публику», — рассказывает Ольга Трифонова, вдова писателя Трифонова, много лет дружившего с Высоцким.
Как-то раз мы с мужем, писателем Юрием Трифоновым, и сыном гуляли по нашему писательскому поселку Красная Пахра. И тут рядом с нами резко затормозил «газик», за рулем которого сидел офицер. С пассажирского места выпрыгнул невысокого роста мужичок — и к Юре. Они обнялись. Смотрю — да это же Высоцкий! (Кстати, они с Юрой почему-то всегда обнимались при встрече, словно члены какого-то тайного ордена.) «Вы куда?» — спросил у него Юрий Валентинович. «У меня через час концерт здесь, в воинской части», — ответил Высоцкий. Как выяснилось, он строил в нашем поселке дом для Марины (небольшой, в одну комнату и спаленку) на участке своего друга, сценариста Эдуарда Володарского. Командование воинской части помогало ему при строительстве: давали грузовики, присылали срочников. А Владимир Семенович расплачивался концертом. Я стала ныть: «Возьмите с собой!» Высоцкий как-то замялся: «Ну, это же рядовой концерт, впрочем…» Сопровождающий его офицер стал объяснять: мол, самим мест не хватает, даже жен своих не возьмем. Но тут мой деликатный муж стал мямлить: «Спасибо, но как-то неудобно…» Но я твердо заявила: «Удобно, удобно! Отведем ребенка и приедем!» О какой стеснительности могла идти речь, когда представлялась возможность послушать Высоцкого, все песни которого я знала наизусть? И вот мы приехали. В зале гарнизонного Дома офицеров действительно яблоку было негде упасть: солдаты сидели на полу в проходе, лепились, как ящерицы, к стенам… Мне, как единственной женщине в этом столпотворении, притащили табуретку. Стояла невыносимая духота, а Владимир Семенович, обливаясь потом, пел около трех часов подряд на бис, исполняя заказы, и выкладывался на полную катушку, понимая, что для собравшихся людей его выступление — большое событие: это не какая-то пресыщенная московская тусовка, что пришла послушать Высоцкого, потому что это модно. И если он был что-то должен военным за услуги, то все отработал сполна.
С тех пор я стала часто видеть Высоцкого в поселке. Он мотался туда-сюда на своей машине, занимаясь стройкой. И к нам нередко заглядывал — мы ведь жили по соседству, на той же улице. Как-то Высоцкий притащил нам в подарок дорогущий импортный матрас. Такие в Союзе были в диковинку. Его привезла из Парижа . Матрас какое-то время служил им в качестве супружеского ложа, а когда они купили кровать, достался нашему сыну Вале — с прицелом на будущее. Ведь Вале тогда не исполнилось и двух лет. Высоцкий в шутку обращался к нему «офицерская спина», потому что ребенок всегда сидел с необыкновенно прямой спиной. «Ну что ты, офицерская спина, рычишь на меня? — спросил Владимир Семенович нашего сына, появившись на пороге с матрасом. (Дело в том, что Валя, заслышав хриплый голос Высоцкого, подражая ему — рычал в ответ.) — А у меня для тебя подарок. Сейчас он тебе точно не пригодится, но лет через двадцать, — он немного задумался, видимо, прикидывая возраст, в котором мальчики начинают встречаться с девочками, и подмигнул Вале, — да нет, пожалуй, через пятнадцать, ты с благодарностью вспомнишь своего соседа Высоцкого». Кстати, матрас до сих пор у нас. Храним его как реликвию.
С Мариной мы тоже были знакомы. Но она, как принято на Западе, в общении предпочитала держать дистанцию. В обычной жизни Марина ходила в очках и закалывала волосы в пучок, так что знаменитую Колдунью на улицах никто не узнавал. Я сама, как-то встретив ее на рынке, прежде чем поздороваться, долго соображала: она или не она? Марина бродила по торговым рядам, выбирая мясо, которое собиралась запечь на ужин мужу. Она — мировая звезда — ради него охотно хлопотала по хозяйству. Они оба в тот период очень любили друг друга — от Высоцкого и Влади просто свет исходил, когда они были вместе. И Владимир Семенович очень хотел, чтобы у жены был собственный загородный дом, и только ради нее ввязался в эту строительную эпопею. Как-то раз он попросил у нас в долг довольно приличную по тем временам сумму. Сказал: «Мне там привезли бетонную плиту для перекрытия, срочно нужно рассчитаться». Но я, поскольку в нашей семье сама была и прорабом, и строителем, хорошо знала расценки. И я возмутилась: «Да это просто исключено! Вас нагло обирают! Сейчас сама пойду и разберусь». Другой бы обрадовался, а Высоцкому это не понравилось. Ему, человеку скромному и деликатному, проще было заплатить, чем торговаться с рабочими: «Оля, да ладно…» Но я так решительно зашагала на разборку, что Высоцкий испуганно посторонился. И предпочел ретироваться. Он ведь торопился в театр на репетицию. Он вообще всегда куда-то спешил так, словно за ним черти гнались. И вот Владимир Семенович умчался, а я направилась на другой конец улицы — к участку Володарского. Перед воротами, перегородив аллею, стоял кран, на стреле которого раскачивалась плита с отколотыми углами и ржавой арматурой, явно бросовая. Рядом курил мужик, выглядывая на другой стороне улице Высоцкого. «Это что? С какой помойки?» — спросила я. Он и не спорил: «Ну побилась малость. Да ерунда, нормальная плита, Володя видел, сказал, что нормальная. Да она сто лет простоит!» Плита действительно годилась, но уж точно не стоила таких баснословных денег. «Пол-литра! — говорю, — или увозите». — «А ты при чем? Я жду Володю, он сейчас принесет деньги». — «Нет, не принесет, я буду с вами расплачиваться». — «Да у него денег куры не клюют, чего ты рубишься?» — «Послушайте, — завелась я, — он деньги не печатает, он их тяжело зарабатывает, мотаясь с концертами по всей стране. Две пол-литры?» — «Три!» На трех бутылках водки мы и сговорились. Когда Владимир Семенович узнал, во сколько ему обошлась плита, он не расстроился, что его так бессовестно хотели надуть. А мы с мужем удивлялись: что за народ у нас такой? Вот ведь любят Высоцкого. Обожают! Проходу ему не дают. Но тут же норовят обобрать…
«КАКОЙ УСПЕХ ВЫ ИМЕЛИ В ГИНЕКОЛОГИИ!»
Где бы Высоцкий ни появлялся — везде творилось что-то невообразимое. Была такая известная история: когда он приехал с концертами в Набережные Челны, местные жители устроили ему встречу — Владимир Семенович шел в гостиницу с вокзала, а из каждого открытого окна гремела «Охота на волков». Вот как они устроили все так, чтобы песня звучала отовсюду практически синхронно? Мобильных тогда не было, соцсетей — тем более… Домашние-то телефоны — и то далеко не у каждого. Но как-то люди договорились, придумали какой-то условный сигнал…
Однажды я подвозила нашу с Высоцким общую знакомую на Пресню, где она жила. Приятельница что-то увлеченно мне рассказывала, но вдруг застонала, почувствовав сильную боль внизу живота, вся побледнела и скрючилась. Я вспомнила, что на углу Красной Пресни и Малой Грузинской есть какая-то больница. Бросив машину у тротуара, мы потащились туда. Во дворе нам перегородила путь санитарка: «У нас ремонт, мы закрыты! Вези ее на Шмитовский, в женскую, у нее, наверное, внематочная». Мы поплелись к машине по Малой Грузинской, и вдруг — «Мерседес» Высоцкого. Он ведь жил на Малой Грузинской и как раз ехал домой. Но заметил нас, остановился. И, не задав ни одного лишнего вопроса, посадил в машину, повез. Через несколько минут мы были уже у приемного отделения. Из деликатности Владимир Семенович остался ждать на улице. А у нас — снова неудача. Тетка в регистратуре наотрез отказалась нами заниматься: «Почему без паспорта? Из какого вообще района? Вот и давайте по месту прописки!» Я пыталась объяснить, что требуется срочная помощь, перешла на повышенный тон — но это только усугубило ситуацию, нелепую и опасную. Но тут на пороге возник Владимир Семенович: «Все в порядке?» — и произошло настоящее чудо. Со всех этажей в приемное отделение побежал народ с совершенно ошалевшими от счастья лицами. Доктора, медсестры, пациенты… Каким-то чудом весть о том, что в приемном отделении Высоцкий, разлеталась мгновенно. У многих при себе оказались его фотографии, их протягивали ему для автографа, при этом доктора-мужчины протискивались вперед женщин. Около приятельницы уже суетились врачи: «Женщина, потерпите, сейчас, дорогая, сейчас». Помнится, диагноз поставили с ходу (к сожалению, худшие опасения подтвердились), и санитары повезли ее на каталке к лифту. Я, вся на нервах, за ними: «Что с ней будет?» Врач отмахнулась: «Не волнуйтесь, сейчас прооперируем! А он ей кто?» — «Знакомый». На меня уже не обращали внимания, а Высоцкого наперебой заманивали в ординаторскую выпить и закусить, обещая всевозможные армянские и грузинские коньяки, которые у докторов всегда водятся в больших количествах. Он вежливо отказывался: «Извините, мне пора». Когда мы вышли на улицу, все высунулись из окон: пациентки на прощание махали Высоцкому. «Какой успех вы имели в гинекологии! — улыбнулась я. — А ведь вы для них даже не пели…» А он: «Да я спел бы. Но и так уже опоздал на концерт в институт Курчатова, нехорошо».
Высоцкого не нужно было просить о помощи. Вот пример. Он никогда особенно близко не дружил с Аксеновым. Но когда Василия Павловича перестали печатать, Высоцкий принес ему тысячу долларов. Аксенов мне сам рассказывал, как это было. Он, хоть и нуждался в деньгах, потому что всегда имел пристрастие к фирменным шмоткам и был щедрым человеком, стал отказываться: «Спасибо, конечно, но это лишнее, на хлеб пока хватает». — «А я как раз хочу, чтобы вам хватало еще и на масло, — ответил Высоцкий. — Я хочу, чтобы в вашей жизни ничего не менялось и чтобы «они» там, наверху, это видели и злились, что не могут вас достать».
И спектакль по книге моего мужа «Дом на набережной» Высоцкий пришел защищать на худсовет, хотя и не был в нем занят. И именно его речь — продуманная, взвешенная, аргументированная — произвела впечатление на чиновников из Министерства культуры и горкома. В итоге спектакль с поправками выпустить разрешили. Помню, когда мы с мужем вышли на улицу, он спросил: «Вот скажи навскидку, чье выступление было самым интересным?» И я, ни секунды не раздумывая, ответила: «Высоцкого!» А спектакль «Дом на набережной» много лет шел с большим успехом. Некоторые, желая сделать приятное Трифонову, говорили: «Знаете, книга все же лучше». Мужа это совсем не радовало: «А как можно сравнивать, это же разные вещи». Юре очень нравился спектакль, мы много раз его смотрели, я — так точно раз двадцать. Однажды я снова шла в театр — когда мужа уже не было в живых. В тот раз я пригласила посмотреть «Дом на набережной» подругу. Еще на выходе из метро достала из сумочки билеты… Заметив это, какая-то девушка подлетела ко мне: «Продайте один билет!» Объяснила ей, что не могу. Девушка чуть не заплакала: «Я ради этого спектакля приехала из Новосибирска, хотите, встану перед вами на колени?» И действительно стала приседать, вот-вот опустится в мартовскую жижу. Я успела ее подхватить, протянула билет: «Возьмите». Не помню, как сама выкручивалась, но на спектакль все-таки попала.
Не менее интересное действо, чем на сцене, часто проходило после спектакля — в кабинете у Любимова. Там собирались талантливейшие умы советской эпохи — писатели Борис Можаев и Юрий Трифонов, поэт , философ Евгений Шифферс, художник Давид Боровский, публицист Александр Бовин, специалист по Китаю Лев Делюсин, близкий друг Любимова… Их разговоры, их споры — это было необычайно интересно. А вот своих актеров Юрий Петрович на такие встречи не приваживал — мол, не тот уровень. Странно. Высоцкий, например, был очень образован, любил поэзию, знал бездну поэтов — известных, и среднеизвестных, и малоизвестных. Например, очень любил Ли Бо, чудесного китайского поэта, и японца Басё.
ЕГО ПОСЛЕДНИЙ НОВЫЙ ГОД
Новый, 1980 год — последний в жизни Владимира Семеновича — мы с ним встречали в одной компании, у Володарских. Муж идти не хотел, потому что Эдик и его жена Фарида категорически отказались устраивать застолье в складчину, и Юре это показалось унизительным. Но я знала, что будут Высоцкий с Мариной, Аксенов, Тарковский, и смогла уломать Юрия Валентиновича: «А мы потом их позовем на старый Новый год или Восьмое марта. Ну что мы станем с Фаридой высчитывать, кто и сколько должен принести?» Муж нехотя со мной согласился. Праздничный стол в доме Володарских ломился от изысканной еды, ведь Фарида умеет готовить вкуснее, чем в любом ресторане. Мы тогда все любили друг друга и, казалось, должны были чувствовать себя счастливыми — за таким столом, в такой хорошей компании. Но что-то не клеилось. Может быть, потому, что все, кроме хозяина дома, переживали тяжелые времена. Тарковскому не давали снимать, Аксенова не печатали — и оба собирались эмигрировать. У Юры тоже роман «застрял» в цензуре, у Высоцкого срывались выступления. И у них с Мариной, которая в ту ночь была безумно красивой, с распущенными волосами, в черном платье с открытыми плечами, отношения, видимо, совсем разладились — они держались словно чужие друг другу люди. Да еще приехали какие-то непонятные девицы и явно скучали, потому что все знаменитости были при женах. Тарковский все свое внимание уделял хозяйскому бульдогу Тиме, фотографировал этого милого и добродушного обалдуя. Я сидела рядом с Владимиром Семеновичем и мечтала, чтобы он взял свою гитару, сиротливо подпиравшую стену, и начал петь. Сказала ему в шутку: «Вот было бы здорово, если бы к нам пришел Высоцкий и спел, правда?» Но он даже не улыбнулся, мне стало неловко: шутка моя повисла в воздухе. Прошло несколько минут, неожиданно Высоцкий ко мне повернулся. Я очень хорошо помню его лицо в тот момент. Вообще, у его лица было странное свойство: контур менялся в зависимости от настроения, скулы то исчезали, то появлялись. Иногда это было красивое лицо, иногда простецкое, а иногда в нем даже проступало что-то трагическое. Ну а в тот момент оно выглядело очень усталым. Он сказал: «Неужели вы не видите, что здесь никто не хочет, чтобы я пел?» Это было сказано с такой горечью… А ведь действительно, кроме меня и, думаю, Юрия Валентиновича, больше никому не пришло в голову попросить Владимира Семеновича спеть. Ну как же, ведь собравшиеся были людьми высокого полета, не чета той публике, что набивалась на стадионы, чтобы его послушать…
Потом Высоцкий с Мариной куда-то пропали, и я увидела в окно, как они стоят на крыльце и целуются, а на них падает снег, и плечи Марины, и черное платье — все в белых хлопьях. Словно кадр из фильма, который у меня до сих пор перед глазами. Помню, я позвала Юру: «Посмотри, какие они красивые». А муж вдруг сказал: «Ну, они же актеры». Юрий Валентинович не был злым человеком, он искренне любил Высоцкого и почитал Марину, просто заметил в происходящем какую-то фальшь, игру на публику.
Ну а потом те девахи, поняв, что тут ловить нечего, засобирались в Москву. И везти их почему-то вызвался Высоцкий. Марина с каменным лицом ушла к себе. Вскоре и мы отправились спать. Под утро нас разбудил звонок из Первой градской больницы: оказывается, по дороге Высоцкий со своими пассажирками попали в аварию. Никто серьезно не пострадал, отделались синяками, царапинами и разбитыми лбами. Но девицы настаивали на оформлении аварии. Врачи, понимая, что в этом случае на Высоцкого заведут уголовное дело (ведь он был в подпитии) — и тогда прощай его заграничный паспорт, — не хотели подключать милицию. Тогда мой муж поехал выкупать Высоцкого — девки, получив деньги, от него отстали. Печальный получился Новый год. Он предвещал беду…
Весной мы с мужем смотрели на «Таганке» спектакль «Преступление и наказание», в котором Владимир Семенович играл Свидригайлова. Сидели, как обычно, в первом ряду: Юрий Валентинович всегда был в театре почетным гостем. В одном из эпизодов Высоцкий пел песню о черной крови, которую я потом никогда и нигде не слышала, хотя у меня есть все его записи. У Владимира Семеновича в этой сцене было какое-то нездешнее и бледное лицо, смоляные брови, и в какой-то момент в чертах его лица проступила, как говорят медики, «маска Гиппократа» — своеобразная печать смерти. «Ты знаешь, — поделилась я дома с мужем, — какое у него было страшное лицо…» — «Не нужно, не говори!» А вскоре Владимира Семеновича не стало…
После похорон Высоцкого Марина, которая держалась мужественно, дала выход своей горечи, которой, видимо, много в ней накопилось. Рассказала, как однажды, готовясь к встрече с мужем, две недели провела на каком-то знаменитом спа-курорте (мы тогда и не знали, что существуют такие «курорты красоты», но Марина объяснила). Так ей хотелось, чтобы Владимир увидел ее красивой! Она снималась в то время в костюмном фильме: и грим, и прическа, и платье — все ей очень шло, на площадке ею любовались. И вот она всем говорила: «Скоро приедет мой муж, он такой знаменитый, талантливый и замечательный!» Она так им гордилась! Но время шло, а Высоцкий все не приезжал, хотя Театр на Таганке был во Франции на гастролях. И в глазах съемочной группы уже читался немой вопрос: ну что же твой муж? Наконец Высоцкий отыскался, приехал. С перепоя, небритый, истрепанный. И Марине стало очень неловко перед группой. Еще она вспоминала свою жизнь, как в детстве с сестрами и родителями ютились в комнатушке в пригороде Парижа. И совсем крошкой танцевала в балете «Гранд-опера», изображала то букашку, то ангелочка, потом одна ночью после спектакля возвращалась на электричке домой с чемоданчиком, в котором лежали пачка и пуанты. «А он! Бедный маленький идиот из подворотни! — плакала Марина. — Я со своими крошечными способностями добивалась признания тяжелым трудом и в девять лет кормила всю семью. А ему от Бога был дан огромный талант, и слава была огромной, а он пустил все это под откос!» Конечно, Марина не права — если он и был из подворотни, то давно из нее ушел, сделал себя человеком необычайно высокого духовного уровня. Это в ней горечь говорила, отчаяние. Она ведь по-настоящему высоко ценила его дарование. Может быть, как никто другой из окружения Высоцкого. Разве что еще Любимов всегда понимал, кто перед ним. Но слишком многие не видели. Не хотели видеть. Помню, Владимир Семенович все хотел вступить в Союз писателей. Он очень этого хотел! И он давал это понять моему мужу. И Юра как-то раз ему ответил: «Володь, ну зачем вам? У вас и так мировая слава». И Высоцкий как-то очень горько улыбнулся, свернул разговор и больше к этому не возвращался. А Юра на самом деле пытался что-то сделать — ходил в секретариат, говорил о Высоцком — просто не получилось. И все равно, после того как Владимира Семеновича не стало, корил себя: «Ну как я ему мог сказать: «Зачем вам?» Раз просил — значит, нужно было!» Да, это странно, возможно, прозвучит, что Высоцкий, кумир миллионов, чувствовал себя невостребованным, ненужным, одиноким. И все же это — правда. Такова уж судьба гениев…
Информация взята из –
Добавить комментарий